Отрывки из книг 19 (продолжение)
Форум сайта "Организация времени": Тайм-менеджерский форум: Отрывки из книг 19 (продолжение)
Отрывки из книг 1 http://improvement.ru/cgi-bin/discus/show.pl?14/215
Франческо Петрарка «Эстетические фрагменты» Москва, изд. «Искусство» 1982г.
М. Веллер «Все о жизни»
Алексей Гастев "Поэзия рабочего удара",Москва, изд. "Художественная литература" 1971г.
Журнал "Юный художник"8.1981г.
Вадим Чурбанов "В чьих ранцах маршальские жезлы"
Симон Соловейчик "Час ученичества" Москва,изд."Детская литература" 1986г.
"Нить в лабиринте"Петрозаводск, изд."Карелия"И.М.Верткин "Бороться и искать"
Соломон
Франц Кафка
Ян Парандовский "Алхимия слова",Москва,изд. "Правда"1990г.(стр.114,115,116)
В.А.Сухомлинский «Письма к сыну», Москва, изд. «Просвещение» 1987г
Виктор Франкл "Человек в поисках смысла" Москва, изд. "Прогресс" 1990г.
Михаил Михайлович Громов (Герой Советского Союза) «Через всю жизнь», Москва, изд. «Молодая гвардия» 1986г.
Чак Норрис «Тайная сила внутри нас»Киев, "София"1997г.
Франческо Петрарка «Эстетические фрагменты» Москва, изд. «Искусство» 1982г.
Блез Паскаль («Франсуа де Ларошфуко, Блез Паскаль, Жан де Лабрюйер «Суждения и афоризмы» Москва ИПЛ,1990)
Джон Адаир «Эффективный таймменеджмент» Москва «Эксмо» 2003
Чак Норрис «Тайная сила внутри нас»Киев, "София"1997г
Жан де Лабрюйер «…Суждения и афоризмы» Москва, ИПЛ,1990
Уильям Джемс, из книги «Психология в беседах с учителями»
Валентина Климова «Человек и его здоровье» Москва «Знание» 1990
Фёдор Углов «Само-убийцы!» 1995 http://www.miroslavie.ru/optimalist
Г.С. Альтшуллер «Краски для фантазии» («Шанс на приключение» Петрозаводск, «Карелия» 1991г.)
Роман Колина Уилсона "Паразиты мозга" http://liblist.narod.ru/au869.html
Гилберт Кийт Честертон "О лежании в постели"
Иммануил Кант «О характере как образе мыслей» Собр.соч.т.6.
Карлос Кастанеда « Разговоры с Доном Хуаном»
Полное собранiе сочиненiй В.В.ВЕРЕСАЕВА съ портретомъ автора томъ первый изданiе Т-ва А. Ф. МАРКСЪ въ С.-ПЕТЕРБУРГЪ. 1913. Приложение къ журналу «Нива» на 1913г. «Записки врача»
С.Соловейчик «Учение с увлечением»
А.И.Деникин «Путь русского офицера» Москва изд. «Современник» 1991г.
Сергей Львов «Книга о книге» 1980г.
С.М. Ковалев «Воспитание и самовоспитание» Москва «Мысль» 1986г.
Из интервью с питерским писателем Валерием Поповым
Маслоу А. «Самоактуализация» (Психология личности.Тексты. изд.Моск. университ.1982г.)
В. Франкл «Человек в поисках смысла» Москва изд. «Прогресс» 1990г.
М.Зощенко «Возвращённая молодость»(Комментарии к « Возвращённой молодости»)(есть в 18-й библиотеке в кармане)
Иржи Томан „ Як удосконалювати самого себе” Киiв 1984
Алексей Лосев «Жизнь» (печаталась в журнале «Знание-сила». Есть в 18-й библиотеке в кармане)
А.Ф.Лосев «Дерзание духа» Москва, ИПЛ 1988г.
Отрывки из книг 2(продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/222.html?1082287289
Виктор Франкл (статья из книги «Психология личности.Тексты изд. Московского университета, 1982г.
Вадим Чурбанов «В чьих ранцах маршальские жезлы» Москва, изд. Молодая гвардия» 1980г.
В.Фомин,И.Линдер «Диалог о боевых искусствах востока» Москва, изд.»Молодая гвардия», 1991г.
Алексей Гастев «Поэзия рабочего удара» Москва «Худ.лит.» 1971г.
П.Я Чаадаев «Философические письма» («Письмо второе»(«Цена веков»(«Философические письма», «Апология сумасшедшего», « «Телескопическое» эхо») П.Я.Чаадаев «Молодая гвардия» 1991г.)
«Великие музыканты западной Европы»(составитель В.Б.Григорович) Москва «Просвещение» 1982г.
М. Максимов «О Бруно Беттельгейме» www.lib.ru
Вильгельмъ Вундтъ „Зачатки философiи и философiя первобытныхъ народовъ» 189…
Вэн-Цзы „Познание тайн (дальнейшее учение Лао-Цзы)”Москва „Гаолян” 1999г.
Дневник Марии Башкирцевой (избранные страницы) Москва, изд. «Молодая гвардия» 1991г.
Ф.Х.Честерфилд «Письма к сыну» www.lib.ru
Валерий Куринский «Автодидактика» www.lib.ru
А.Рубакин «Рубакин (Лоцман книжного моря)» Москва, ЖЗЛ«Молодая гвардия» 1967г.
Л.П. Гримак. Резервы человеческой психики.
София Лорен «Женщины и красота», издательство «Вагриус», 2002г.
Х. Ортега-и Гассет «Что такое философия?» Москва, изд. «Наука» 1991г.
Юрий Власов «Стечение сложных обстоятельств», «Искусство быть здоровым» часть 3, Москва «Физкультура и спорт» 1990г.
Марк Твен «44, Таинственный незнакомец», Москва, ИПЛ, 1990г.
Отрывки из книг 3(продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/226.html?1085669214
В.Н. Ягодинский «Ритм, ритм, ритм» Москва, изд. «Знание» 1985г.
А.С.Пушкин «Возражение на статьи Кюхельбекера в «Мнемозине» 1825г.
В.И.Вернадский «Из дневников 1919-1920гг» www.lib.ru
К.С.Станиславский «Работа актёра над собой» Москва, изд. «Искусство», 1985г.
Масару Ибука "После трёх уже поздно"
Игорь Акимов, Виктор Клименко «О мальчике, который умел летать» http://ksebe.hut.ru/libr/
(книга печаталась в журнале «Студенческий меридиан» в конце 80-х годов)
Н.И. Козлов http://nkozlov.ru/ «Формула личности» изд. «Питер» Санкт-Петербург Москва Харьков Минск 2000г.
Владимир Леви «Искусство быть собой» изд. «Знание» Москва 1991г.
«Книга для медленного чтения» изд. «Новости» Москва, 1994г.
А. Н. Леонтьев («Психология личности.Тексты» изд.Моск. университ.1982г.) «Мотивы, эмоции и личность ( Леонтьев А. Н. Деятельность, сознание, личность. М., 1975, 6)
Олпорт Гордон Вилларт («Психология личности.Тексты» изд.Моск. университ.1982г.)
Д. Н. Узнадзе
(«Психология личности.Тексты» изд.Моск. университ.1982г.)
Алексей Гастев "Поэзия рабочего удара",Москва, изд. "Художественная литература" 1971г.
КАК НАДО РАБОТАТЬ
А. Подводный (каузальное тело)http://www.podvodny.ru/Kabbodies/Chap3.htm
В.В.Вересаев «Живая жизнь» Москва, изд. ИПЛ, 1991г.
Константин Паустовский «Книга о жизни» (есть в 18-й библиотеке в кармане)
Константин Паустовский «Золотая роза» Ленинград, изд «Детлит» 1987г.
Журнал «Физкультура и спорт» (старый ксерокс, год неразборчив, номер 10)
«Тысяча приседаний?» Генрих ЭПП
Гагонин С.Г. «Спортивно-боевые единоборства: от древних ушу и бу-дзюцу до профессионального кикбоксинга» СПбГАФК им. П.Ф.Лесгафта, 1997г.
(Г.Д. Горбунов «Уровни управления в организме и поведении спортсмена»)
ВОЛЕВАЯ АТЛЕТИЧЕСКАЯ ГИМНАСТИКА А.К.АНОХИНА (переписал в году примерно 78-м из журнала «Наука и жизнь»
СИСТЕМА И. МЮЛЛЕРА
О.И.Иванова «Комнатная гимнастика» Москва, изд. «Советский спорт», 1990г.
Отрывки из книг 4 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/259.html?1087841347
Леонид Андреев «Рассказ о семи повешенных» (есть в 18-й библиотеке в кармане)
Посвящается Л. Н. Толстому
Вениамин Каверин «Два капитана»
Ганс Селье «От мечты к открытию» Москва, изд. «Прогресс», 1987г.
А. И. Введенский „лекцiи ПСИХОЛОГIИ профессора С.-Петербургскаго Университета А.И. Введенскаго» С.-Петербургъ, Типографiя В. Безобразовъ и Ко. Вас. Остр., Большой пр., 61, 1908
Агата Кристи «Автобиография» издательство «ВАГРИУС», www.vagrius.com (18-я библиотека в кармане)
Симон Соловейчик «Час ученичества» («Учение с увлечением») Москва «Детлит» 1986г.
«Мир и фильмы Андрея Тарковского» Москва, изд. «Искусство», 1991г.
«Андрей Тарковский о киноискусстве
Интервью
Георгий Чичерин «Моцарт» Ленинград, изд. «Музыка», 1987г.
Леонардо да Винчи «Избранные произведения»(в 2-х.томах) Санкт-Петербург «Издательский Дом «Нева» Москва Издательство «Олма-Пресс», 1999г.
Августин Аврелий «Исповедь» Пётр Абеляр «История моих бедствий» Москва, изд. «Республика», 1992г.
Роберт Дилтс «НЛП: управление креативностью» Москва, Санкт- Петербург…изд. «Питер»2003г.
Ярослав Руднянский «Как учиться» Москва, изд. «Просвещение», 1992г.
Януш Корчак «Как любить ребёнка» Москва, ИПЛ, 1990г.
С.В.Мычак «Каратэ - путь к победе» Харьков, РИП «Оригинал», 1993г.
Ф.М.Достоевский «Дневник писателя»1876г. июль-август
Н.В.Гончаренко «Гений в искусстве и науке» Москва, изд. «Искусство», 1991г.
Р.Баландин «Вернадский:жизнь, мысль, бессмертие» Москва, изд. «Знание», 1979г.
Симон Соловейчик, сборник «Час ученичества»(«Учение с увлечением») Москва, «Детлит», 1986г.
Кен Кейес «Руководство к достижению высшего сознания» Самиздат (книга времён хиппи)
Хороший сайт с литературой:
http://www.psychology.ru/\library\
Рассел Акофф "Планирование будущего корпорации"
Отрывки из книг 5 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/306.html?1088243776
К.А.Абульханова – Славская «Стратегия жизни»(редакция литературы по общим проблемам философии) Москва, изд. «Мысль» 1991г.
У.С. Моэм "Бремя страстей человеческих".
Э. Дюкас, Б.Хофман «Альберт Эйнштейн как человек» журнал «Вопросы философии» 1, 1991г., Москва, изд. «Наука»
Виктор Франкл «Человек в поисках смысла» Москва, изд. «Прогресс», 1990г.
Эккерман И.П. «Разговоры с Гёте» Ереван, изд. «Айастан», 1988г.
Абай Кунанбаев «Книга слов» Алматы, изд. «Ел», 1993г
А.В.Алексеев «Себя преодолеть» (оптимальное боевое состояние…) Москва, изд. «ФиС», 1985г.
Михаил Михайлович Громов (Герой Советского Союза) «Через всю жизнь», Москва, изд. «Молодая гвардия» 1986г.
Мамардашвили М.К. «Философия и личность» (Выступление на Методологическом семинаре сектора философских проблем психологии Института психологии РАН 3 марта 1977 года. См. ЧЕЛОВЕК, М., 1994, № 5. С. 5-19.) http://www.psychology.ru/
И. Кант «Основы метафизики нравственности» (есть в 18-й библиотеке в кармане -2-й диск)
В.Мезенцев «Энциклопедия чудес» Алма-Ата, изд. «Знание», глав ред. Каз. Сов энцикл. 1989г.
Чжугэ Лян и Лю Цзи «Китайское искусство войны», Санкт –Петербург, изд. «Евразия», 2001г.
Симон Соловейчик «Вечная радость»(очерки жизни и школы) Москва, изд. «Педагогика», 1986г.
Януш Корчак «Как любить ребёнка», Москва, ИПЛ, 1990г.
«Фрагменты ранних греческих философов», Москва, изд. «Наука», 1989г.
Отрывки из книг 6 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/309.html?1089603303
А.И.Шифман (Комментарии)
ДНЕВНИКИ ЛЬВА ТОЛСТОГО (Собр.соч.в 22-х т., т.22-й)
И.А.Донцов «Самовоспитание личности», Москва, ИПЛ, 1984г.
Игорь Вагин «Психология жизни и смерти», изд. «Питер»(www.piter.com), 2001г.
Рудольф Загайнов «Как осознанный долг»(дневник психолога), Москва, изд. «ФиС», 1991г.
В.В.Столин «Самосознание личности» изд. МГУ, 1983г.
Г.Л. Тульчинский «Разум, воля, успех»(о философии поступка), Ленинград, изд. Ленинградского университета, 1990г.
М.К. Мамардашвили «О философии» журнал «Вопросы философии» 5 , 1991г., Москва «Наука»
Джон Уайзмен «Спецназ: курс индивидуальной подготовки» Москва, изд. ФАИР-ПРЕСС, 2001г.
А.М. Пятигорский «ФИЛОСОФИЯ ОДНОГО ПЕРЕУЛКА, или история ещё не оконченной жизни одного русского философа, рассказанная автором, а также некоторыми другими, более или менее русскими философами» Москва, изд. «Прогресс», 1992г.
А. М. Пятигорский «Вспомнишь странного человека» (общий текст textshare http://textshare.da.ru/ http://textshare.tsx.org/) М., Новое Литературное Обозрение, 1999 (есть в 18-й библиотеке в кармане)
Отрывки из книг 7 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/315.html?1090898502
КИРКЕНЕССКАЯ ЭТИКА (журнал «Знание-сила 6, 1989г.)
И. Липсиц. «Секреты умелого руководителя» изд. «Экономика», 1991г.
«…Как контролировать подчинённых
Подготовлено по: Camman К., Nadler D. Hit your control system to your managerial style//Harvard Business Review. 1977.N3 (ЭКО. 1981.№12).
И.М.Верткин "Бороться и искать (о качествах творческой личности)" (сборник "Нить в лабиринте") Петрозаводск, изд."Карелия", 1988г.
А.Б.Селюцкий «КОМУ НУЖНА ТЕОРИЯ РЕШЕНИЯ ИЗОБРЕТАТЕЛЬСКИХ ЗАДАЧ?» (сборник "Нить в лабиринте"(составитель А.Б. Селюцкий)) Петрозаводск, изд."Карелия", 1988г.
Андрэ Моруа «Открытое письмо молодому человеку о науке жить»
Огюст Роден «Завещание» (пер с фр. Н.И. Рыбаковой) (Дэвид Вейс «Нагим пришёл я…» Москва, изд. «Правда», 1989г.)
Сен-Симон «Мемуары" Полные и доподлинные воспоминания герцога де Сен-Симона о веке Людовика XIV и Регентстве. Избранные главы. Книга 2» Москва, изд. «Прогресс», 1991г.
Константин Паустовский «Золотая роза», Ленинград, изд.«Детская литература», 1987г.
Виктор Франкл "В борьбе за смысл": http://frankl-viktor.viv.ru/cont/frankl/1.html
Виктор Франкл «Человек в поисках смысла»: http://www.krotov.info/spravki/persons/20person/1905frkl.html
и другое у Франкла http://www.newlit.ru/cit/000247.htm , http://heatpsy.narod.ru/zfrank1.html
Свободный человек
Л.Н. Толстой. Из романа "Воскресение"
Чак Норрис «Тайная сила внутри нас»Киев, "София"1997г. «…МОЙ СПОСОБ МЕДИТАЦИИ
Чак Норрис «Тайная сила внутри нас»Киев, "София"1997г. «…КАК ЖИТЬ ЛУЧШЕ И ДОЛЬШЕ
Отрывки из книг 8 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/321.html?1092581075
Чак Норрис «Тайная сила внутри нас»Киев, "София"1997г.
Борис Полевой «Повесть о настоящем человеке» Москва, изд. «Детская литература», 1971г.
М.Л.Князева «Ключ к самосозиданию» Москва, изд. «Молодая гвардия», 1990г.
А.Ф. Бойко «Не ждите первого звонка» Москва, изд. ФИС, 1990г. (календарик –пинарик Б.Г. Матвеева)
Из газеты:
«Видит ли курильщик все оттенки голубого неба?»
Герман Гессе «Письма по кругу», Москва, изд. «Прогресс», 1987г. «Благодарность Гёте
Герман Гессе «Паломничество в страну Востока» (есть в 18-й библиотеке в кармане) 1926г.
Герман Гессе «Письма по кругу», Москва, изд. «Прогресс», 1987г. «…Рудольфу Панвицу (Панвиц Рудольф (1881 —1969)—немецкий философ, поэт и эссеист, автор исследования «Западно-восточная поэзия Гессе»)
Стивен Кинг "Как писать книги" 2 главы из книги
Герман Гессе «Письма по кругу», Москва, изд. «Прогресс», 1987г. «О чтении книг
Юрий Борев «Эстетика», Москва, ИПЛ, 1988г.
М.Л.Князева «Ключ к самосозиданию» Москва, изд. «Молодая гвардия», 1990г. «…Что же такое человеческие способности и можем ли мы управлять ими по своему «хотению»?
М.Л.Князева «Ключ к самосозиданию» Москва, изд. «Молодая гвардия», 1990г. «…КТО ЖИВЕТ В КАРТОЧНОМ ДОМИКЕ?
С.Х.Карин(материалы), А.Г.Спиркин(редактура) сборник «В мире мудрых мыслей» Москва, изд. «Знание» 1962г.
Энциклопедия для детей «Аванта+» («Культуры мира» т.21 «Общество» ч.2 ) http://www.avanta.ru/
Эрих Соловьёв «Пуританизм и протестантская этика» (раздел «Реформация»)
Борис Полевой «Оглядываясь на прожитое» (приложение к книге «Повесть о настоящем человеке», Москва, изд. «Детская литература», 1971г.)
Виктор Пекелис «Твои возможности, человек!» Москва, изд. «Знание», 1973г; 1984г(издание четвёртое, переработанное и дополненное)
Алексей Лосев «Дерзание духа», Москва, ИПЛ, 1988г. «…СНАЧАЛА СТАНЬ УЧЕНИКОМ
Л. Зайверт «Ваше время в ваших руках», Москва, изд. «Экономика», 1990г.
А.А.Милтс «Гармония и дисгармония личности», Москва, ИПЛ, 1990г.
Сальвадор Дали «Дневник одного гения», Москва, изд.«Искусство», 1991г.
А.А.Милтс «Гармония и дисгармония личности», Москва, ИПЛ, 1990г. «…условно выделим пять уровней развития личности
«Мир и фильмы Андрея Тарковского» (размышления, исследования, воспоминания, письма), Москва, изд. «Искусство», 1991г.
Андрей Тарковский о киноискусстве (интервью)
«ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ
Отрывки из книг 9(продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/347.html?1095772808
Е.Головаха, А.Кроник «Психологическое время: удивительные свойства сжиматься и прерываться» Знание —сила. 1983.№ 11. Стр. 19—21, «Популярная психология. Хрестоматия», Москва, изд. «Просвещение», 1990г.
А. Кроник, Е. Головаха
ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ: ПУТЕШЕСТВИЯ В «ДАВНО» И «НЕ СКОРО» Знание — сила. 1984. № 2, Стр. 33—34., «Популярная психология. Хрестоматия», Москва, изд. «Просвещение», 1990г.
В. Магун, Л. Эткинд, М, Жамкочьян ОТ ПОТРЕБНОСТИ — К ПОСТУПКУ Знание — сила, 1987, №7, Стр. 31—33. «Популярная психология. Хрестоматия»(сост. В.В. Мироненко), Москва, изд. «Просвещение», 1990г.
Анатолий Маркуша «Мозаика для делового человека»(для учащихся) , Москва, изд. «Педагогика-Пресс», 1992г.
М.Л.Князева «Ключ к самосозиданию» Москва, изд. «Молодая гвардия», 1990г.
Александр Ломм « "Дрион" покидает Землю» (есть в 18-й библиотеке в кармане)
Фёдор Углов «Из плена иллюзий», Москва, изд. «Молодая гвадия», 1986г.
Г.Л. Тульчинский «Разум, воля, успех»(о философии поступка), Ленинград, изд. Ленинградского университета, 1990г.
Зазорина Татьяна «Комсомольская правда» (на сайте "Комсомолки")http://spb.kp.ru/daily/znai/doc6198/
«Я никому не завидовал»
Дональд Трамп «ДУМАЙТЕ ПО-КРУПНОМУ» http://www.bull-n-bear.ru/articles/?articles=trump1
Стивенс Дж. « Приручи своих драконов (как обратить свои недостатки в достоинства)», Санкт-Петербург, изд. «Питер Пресс», 1995г.
А.А.Кадочников, М.Б. Ингерлейб «Специальный армейский рукопашный бой: Система А.А.Кадочникова», Ростов-на-Дону, изд. «Феникс», 2003г.,
В.И.Дельцов «Почему мне не хватает времени?», Москва, изд. «Эксмо», 2003г., http://www.eksmo.ru/
Фёдор Углов «Само-убийцы!» 1995 http://www.miroslavie.ru/optimalist
Ралф Эмерсон «Нравственная философия», Минск, изд. «Харвест»;Москва, изд. «АСТ», 2000г.
Чак Норрис «Тайная сила внутри нас»Киев, "София"1997г.
Михаил Булгаков "Записки на манжетах". Ранняя автобиографическая проза. Москва, "Художественная литература", 1988, повествование "Самогонное озеро", окончание.
Корней Чуковский «От двух до пяти», Алма-Ата, изд. «Жазушы»,1991г.
«Марина Цветаева об искусстве», Москва, изд. «Искусство», 1991г.
Отрывки из книг 10 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/389.html?1097938349
Г.О.Гуревич «Месторождение времени», Москва, изд. «Детская литература», 1972г.
Г.А.Югай «Общая теория жизни», Москва, изд. «Мысль», 1985г.
Владимир Леви «Искусство быть собой», Москва, изд. «Знание», 1977г. (издание второе, переработанное и дополненное)
Даниил Гранин «РЕКА ВРЕМЁН»(очерки, статьи, повести(1957-1984гг.)), Москва, изд.«Правда», 1985г.«ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ ВРЕМЯ
Фёдор Углов, Иван Дроздов «Живём ли мы свой век », Москва, изд. «Молодая гвардия», 1983г.
Роман Гуль «Красные маршалы» (Тухачевский, Ворошилов, Блюхер, Котовский), Москва, изд. «Молодая гвардия», 1990г.
И. П. МЮЛЛЕР «МОЯ СИСТЕМА ДЛЯ ДЕТЕЙ»
Ромен Роллан «Очарованная душа», Москва, Государственное издательство художественной литературы, 1959г. (также есть в 18-й библиотеке в кармане)
Илья Репин «Далёкое близкое», Москва, Изд-во Академии художеств СССР, 1960г.
А.П. Остроумова-Лебедева «Автобиографические записки», Москва, изд. «Изобразительное искусство», 1974г.
Фредерик П.Брукс «Мифический человеко-месяц», 18-я библиотека в кармане
«Борис Пастернак об искусстве», Москва, изд. «Искусство», 1990г. («Охранная грамота» и заметки о художественном творчестве)
Альбер Камю «Творчество и свобода. Статьи, эссе, записные книжки». Москва, изд. «Радуга», 1990г.
Правила от Льва Толстого [ПРАВИЛА] Март - май 1847 г.
В.С.Библер «От наукоучения к логике культуры. Два философских введения в двадцать первый век», Москва, ИПЛ, 1991г.
Отрывки из книг 11 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/394.html?1097940224
К.М.Станюкович «Вокруг света на «Коршуне». Сцены из морской жизни», Москва, Государственное издательство географической литературы, 1953г.
В.С.Библер «От наукоучения к логике культуры. Два философских введения в двадцать первый век», Москва, ИПЛ, 1991г.
Лев Толстой «Круг чтения», Т.1, Москва, ИПЛ, 1991г.
Лев Толстой «Дневники. 1895 -1910»(Собр. соч.в 22-х т., т. 22), Москва, изд. «Художественная литература», 1985г.
Борис Ефимов «На мой взгляд», Москва, изд. «Искусство», 1987г.
Гюстав Флобер «О литературе, искусстве, писательском труде. Письма.Статьи»в 2-х.т., Т.1, Москва, изд. «Художественная литература», 1984г.
А.Н.Уайтхед «Избранные работы по философии», Москва, изд. «Прогресс», 1990г.
Василий Перов «Рассказы художника» НОВОГОДНЯЯ ЛЕГЕНДА О СЧАСТЬЕ, Москва, издательство Академии художеств СССР, 1959г.
Михаил Зощенко(1894-1958) «Возвращённая молодость» (Комментарии к повести « Возвращённая молодость»)
Конфуций
Анастасия Цветаева «Воспоминания», Москва, изд. «Советский писатель», 1984г.
« Философия и жизнь. О человеке », Москва, изд. Знание», 12/1991г. Г.А.КЛЮЧАРЕВ «ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ В ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА»
Отрывки из книг 12 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/396.html?1098537051
Чак Норрис «Тайная сила внутри нас», Киев, изд."София" 1997г.
К.И.Коничев «Повесть о Верещагине», Москва-Ленинград, изд. «Советский писатель», 1964г.
Франческо Петрарка «Эстетические фрагменты» Москва, изд. «Искусство» 1982г.
Джанни Родари «Грамматика фантазии (введение в искусство придумывания историй). Сказки по телефону.», Алма-Ата, изд. «Мектеп», 1982г.
Януш Корчак «Избранное», Киев, изд. «Радянська школа», 1988г.
Фридрих Гельдерлин «Гиперион. Стихи. Письма.Сюзетта Гонтар. Письма Диотимы», Москва, изд. «Наука», 1988г.(Академия наук СССР, серия «Литературные памятники»)
А.А.Милтс «Гармония и дисгармония личности», Москва, ИПЛ, 1990г.
Корней Чуковский «Современники» («Куприн»), Москва, изд. «Молодая гвардия», 1967г.
Ф.Х.Честерфилд «Письма к сыну» http://www.lib.ru/
Б.М.Теплов «Ум полководца»
Н. Б. Энкельман. От идеала к реальности (Джелали А.В. «Секреты Наполеона. Как развить свои способности», Ростов-на-Дону, изд. «Феникс», Харьков, изд. «Торсинг», 2004г.)
«Техника – молодёжи» №7, 1999г.(электронный мегаархив журнала «Техника – молодёжи» за 5 лет)
ЛИСТАЯ СТАРУЮ ТЕТРАДЬ... Герман Владимирович Смирнов
Петер Прехтль «Введение в феноменологию Гуссерля», г. Томск, изд. «Водолей», 1999г.
Колин Уилсон "Паразиты мозга" (фантастический роман) http://liblist.narod.ru/au869.html
Фрэнсис Бэкон «Великое восстановление наук 1-2» (18-я библиотека в кармане)
Отрывки из книг 13 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/400.html?1099586966
Фрэнсис Бэкон «Великое восстановление наук 1-2» (18-я библиотека в кармане)
Георгий Гачев «Книга удивлений, или естествознание глазами гуманитария, или образы в науке», Москва, изд. «Педагогика», 1991г.
Фрэнсис Бэкон Сочинения в двух томах, т.2, Москва, изд. «Мысль», 1978г.
А.М. Василевский «Дело всей жизни», кн. 1, Москва, ИПЛ, 1988г.
К.А. Мерецков «На службе народу», Москва, ИПЛ, 1988г.
А.В.Суворов «Походы и сражения в письмах и записках», Москва, Военное издательство, 1990г.
Леонид Вегер « Записки бойца-разведчика», 18-я библиотека в кармане
М.К. Мамардашвили (18-я библиотека в кармане) "... ВВЕДЕНИЕ В ФИЛОСОФИЮ… КАК Я ПОНИМАЮ ФИЛОСОФИЮ.
Н.В.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», Москва, изд. «Искусство», 1991г. «… Глава 3 ТРУД И МУКИ ТВОРЧЕСТВА
Альберт Швейцер «Письма из Ламбарене», Ленинград, изд. «Наука» Ленинградское отделение, 1989г.
Александр Куприн «Поединок»
А.Н.Леонтьев «Деятельность.Сознание.Личность» http://www.lib.ru/
Рейнвальд Н.И. «Психология личности», Москва, изд. УДН, 1987г.
Е.Г.Мильнер «Формула жизни», Москва, изд. «Физкультура и спорт», 1991г.
Рассел Гиббс «Если вам за 50», Москва, изд. «Физкультура и спорт», 1985г.
Е. Г. Мильнер «Выбираю бег», Москва, изд. «Физкультура и спорт», 1985г.
Татьяна БАТЕНЕВА http://www.izvestia.ru/health/ среда 6 октября 2004
Отрывки из книг 14 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/404.html?1100535203
П.П. Чистяков «Письма, записные книжки, воспоминания», Москва, государственное издательство «Искусство», 1953г.
Н.К.Рерих «Избранное», Москва, изд. «Советская Россия», 1979г.
Карл Левитин «Всё, наверное, проще…», Москва, изд. «Знание», 1975г.
Ричард Олдингтон «Смерть героя» (роман), Москва, изд. «Художественная литература», 1976г.
А.Ф.Лазурский «Альтруизм» («Психология личности.Тексты» изд.Моск. университ.1982г.)
С.М. Ковалёв «Воспитание и самовоспитание», Москва, изд. «Мысль», 1986г.
Константин Андреевич Сомов (Письма, дневники, суждения современников), Москва, изд. «Искусство», 1979г.
Виктор Франкл «Психотерапия на практике», Санкт-Петербург, изд. «Речь», 2001г.
«Друзья Пушкина» (Переписка, воспоминания, дневники) в 2-х т., Москва, изд. «Правда», 1985г.
К.Г.Уманский «Невропатология для всех» (в двух книгах), кн. 2, Москва, изд. «Знание», 1989г.
Джон Литтл «Брюс Ли. Путь воина», Москва, изд. ФАИР-ПРЕСС, 2003г.
Левитский «Братская помощь», №9, М., 1910г. «О долге и чести воинской в российской армии», Москва, «Военное издательство», 1991г.
Виктор Франкл ( 1905-1997) «Сказать жизни «Да»» (психолог в концлагере), Москва, изд. «Смысл», 2004г.
Бенедикт Спиноза. Избранные произведения (в 2-х томах), Москва, Государственное Издательство политической литературы, 1957г.
Отрывки из книг 15 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/414.html?1102351952
«О долге и чести воинской в российской армии», Москва, «Военное издательство», 1991г.
М. Драгомиров «Армейские заметки» («Сборник оригинальных и переводных статей М. Драгомирова 1856-1880гг.», т.II, Спб, 1881г.)
Джон Локк (1632-1704) «Опыт о человеческом разумении» («Человек. Мыслители прошлого и настоящего о его жизни и бессмертии», Москва, ИПЛ, 1991г.)
«Ступени мастерства фехтовальщика» (Сост. В.А. Аркадьев), Москва, «ФиС», 1975г. «…Л. Сайчук Глава VI
«Взгляд на события» №44 (057) 3 ноября 2004г. «…Живи без перекуров!
«Новый вестник» №48 (240) 1 декабря 2004г. «…Рок без алкоголя Что не позволено «Ю-ПИТЕРУ»
Лев Шестов (1866-1938)( «Апофеоз беспочвенности» (Опыт адогматического мышления), Ленинград, Издательство Ленинградского университета, 1991г.
Артур Шопенгауэр «Афоризмы и максимы», Ленинград, Издательство Ленинградского университета, 1991г.
В.Мезенцев «Энциклопедия чудес» Алма-Ата, изд. «Знание», глав ред. Каз. Сов энцикл. 1989г.
Н.Н.Петров «Аутогенная тренировка для вас», Москва, Центр психологии и психотерапии, 1990г.
Н.В.Тягин «Путь к долголетию» («Физкультура для всех» 1/1992г.), Москва, изд. «Знание», 1992г.
Фридрих Ницше «По ту сторону добра и зла», Москва «Эксмо», Харьков «Фолио», 2004г. О предрассудках философов
Владимир Маяковский «Как делать стихи?» (Сочинения в двух томах, Т.II, Москва,изд. «Правда», 1988г.
Фридрих Ницше «По ту сторону добра и зла», Москва «Эксмо», Харьков «Фолио», 2004г. «… «Изречения и стрелы»
«Афоризмы»(сборник, библиографический указатель и примечания составлены С.Д.Игнатьевым)Улан-Удэ, Бурятское книжное издательство,1975г.
Л.Н.Лежепекова «Что нужно знать при лечении от алкоголизма», Ленинград, изд. «Медицина», 1973г.
Георг Вильгельм Фридрих Гегель «Философия духа» (энциклопедия философских наук, том 3), Москва, изд. «Мысль», 1977г.
Е.Г.Мильнер «Формула жизни», Москва, изд. «ФиС», 1991г.
Игорь Вагин «Умейте мыслить гениально», Санкт-Петербург, изд. «Питер», 2002г.
Георг Вильгельм Фридрих Гегель «Наука логики» (Сочинения, том 5-й), Москва, Государственное социально-экономическое издательство, 1937г. (есть в 18-й библиотеке в кармане)
Людвиг Соучек «Энциклопедия всеобщих заблуждений» Минск изд.»Старый Свет» 1994г.
Фёдор Углов «Из плена иллюзий», Москва, изд. «Молодая гвадия», 1986г.
Фёдор Углов «Само-убийцы!» 1995 http://www.miroslavie.ru/optimalist
И.В.Стрельчук «Острая и хроническая интоксикация алкоголем» Москва, изд. «Медицина», 1973г.
Отрывки из книг 16 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/419.html?1103520326
Чжоу Цзунхуа «Дао тайцзи-цюаня», Киев, изд. «София», 2000г.
«Дневник художника А.Н. Мокрицкого», Москва, изд. «Изобразительное искусство», 1975г.
Куницын А.П. «Русские просветители» Собр. произв. В 2 т. Т. 2., Москва, издательство социально-экономической литературы «Мысль», 1966г.
Анри Бергсон (собр. соч., т.,1 ), Москва, изд. «Московский клуб», 1992г. «…Материя и память
А.Н.Колгушкин «Целебный холод воды», Москва, изд. «ФиС», 1986г.
Мартин Хайдеггер «Бытие и время»
Карл Густав Юнг «Человек и его символы», Москва, изд. «Серебряные нити»1997г.
А.П.Шицкова, Ю.В.Новиков «Здоровье здоровых», Москва, изд. «Знание», 1987г.
Г.- Г. Гадамер «Актуальность прекрасного», Москва, изд. «Искусство», 1991г.
В.Н.Ягодинский «Ритм, ритм, ритм!», Москва, изд. «Знание», 1985г.
Ф. Ницше (Даниэль Галеви «Жизнь Фридриха Ницше», Рига, изд. Спридитис», 1990г. ( с издания 1911г.)
Финансовый менеджмент от Гоголя Н.В.: http://www.discipline.org.ua/rus/articles/gogol.htm
Игорь Вагин «Я знаю, как нужно», Москва, Санкт-Петербург…, изд. «Питер», 2002г. «…Урок 18 Терпи, казак, атаманом будешь
А.Ф.Лосев «Дерзание духа» Москва, ИПЛ 1988г. «…Жизненное кредо (Ответы А. Ф. Лосева на вопросы Е. А. Жирновой)
Лев Толстой «Так что же нам делать?» (сборник «Не могу молчать», Москва, изд. «Советская Россия», 1985г.)
Полное собранiе сочиненiй В.В.ВЕРЕСАЕВА съ портретомъ автора
томъ первый изданiе Т-ва А. Ф. МАРКСЪ въ С.-ПЕТЕРБУРГЪ. 1913. Приложение къ журналу «Нива» на 1913г. «Записки врача»
Элинор Портер «Поллианна» (повесть) http://www.lib.ru/TALES/PORTER/pollianna.txt http://www.lib.ru/TALES/PORTER/pollianna2.txt
Лев Ландау:физик-теоретик и автор "теории счастья"
http://socioniko.narod.ru/ru/gazeta/2002-1-visual/landau.html
Марианна Стовпюк http://socioniko.narod.ru/autors/marianna.html
(Ф. Кафка) "Ты - это задача. Ни одного ученика кругом"
Отрывки из книг 17 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/469.html?1114054759
Валерий Медведев «Фантазии Баранкина» (Поэма в трёх книгах («Баранкин, будь человеком!», «Сверхприключения сверхкосмонавта», «И снова этот Баранкин или великая погоня»)), Ашхабад, изд. «Магарыф», 1989г.
Эрнест Цветков «Мастер самопознания», Москва, Санкт-Петербург, Нижний Новгород, Воронеж, Ростов-на-Дону, Екатеринбург, Самара, Киев, Харьков, Минск, 2002г.
Илья Ильич Мечников «Гёте и Фауст» («Пессимизм и оптимизм», Москва, изд. «Советская Россия», 1989г.
Ф. Г. Углов «Правда и ложь о разрешённых наркотиках» http://www.sovross.ru/2004/129/129_3_3.htm
Александр Дюма «Сорок пять» Алма-Ата, изд. «Жазушы» 1983г.,
Ю.М. Орлов «Саногенное мышление» Москва, изд. «Слайдинг», 2003г.
Борис Лавренев «Сорок первый» http://azbuk.net/cgi-bin/az/az_book.cgi?aut_id=1872&book_id=6303&type=html
Лев Шестов (1866-1938)( «Апофеоз беспочвенности» (Опыт адогматического мышления), Ленинград, Издательство Ленинградского университета, 1991г.
Честертон Г. К., Вечный Человек. / ISBN 5-699-05411-1 / — М.: Издательство Эксмо, СПб.; Миднард, 2004. — 704 с. «Омар Хайям и лоза виноградная»
Владимир Леви «Искусство быть собой» изд. «Знание» Москва 1977г.
Г. Олпорт
ЛИЧНОСТЬ: ПРОБЛЕМА НАУКИ ИЛИ ИСКУССТВА? (А11рогt G. Personality: problem of a Science or Art. - In: Selected Papers. N. Y., 1959.) (Психология личности.Тексты. изд.Моск. университ.1982г.)
Фёдор Углов «Человеку мало века» Санкт-Петербург, изд.»Наука», 2002г.
Ф. М. Достоевский «Братья Карамазовы», роман в четырёх частях с эпилогом, часть 2-я (Москва, Гос.изд. худ. лит.1963г.)
Джим Рон "Философия бизнеса"
Фёдор Григорьевич Углов «Человеку мало века», Санкт-Петербург, изд. «Наука», 2002г.
Отрывки из книг 18 (продолжение) http://improvement.ru/discus/messages/14/523.html?1114061638
П.С. Таранов «Стратегия мудрости» (пособие по интеллектуальному совершенствованию), Москва, изд. «Эксмо», 2005г. «…Часть III. Таинства умственной деятельности
П.С. Таранов «Стратегия мудрости», Москва, изд. «Эксмо», 2005г. «…60
Стивен Кинг «Как писать книги» http://smallweb.ru/library/stiven_king/stiven_king--kak_pisat_knigi.htm
П.С. Таранов «Стратегия мудрости», Москва, изд. «Эксмо», 2005г. «… • арг. Гайдара• арг. Гара …
Баурджан Момыш –Улы «Психология войны: книга-хроника», Алма-Ата, изд. «Казахстан», 1990г.
Роберт Дилтс. «Что умеют гении?»
Александр Бек «Волоколамское шоссе» http://nkozlov.ru/?s=283 (повесть в четырёх частях)
повесть первая: http://nkozlov.ru/?full=1&s=283&d_id=2004 повесть вторая: http://nkozlov.ru/?full=1&s=283&d_id=2003
повесть третья: http://nkozlov.ru/?full=1&s=283&d_id=2002 повесть четвёртая: http://nkozlov.ru/?full=1&s=283&d_id=2001
Стивен Кови «Семь навыков преуспевающих людей» http://nkozlov.ru/?full=1&s=42&d_id=2343
Танцующий Шива (В. Шукшин)
Баурджан Момыш –Улы «Психология войны: книга-хроника», Алма-Ата, изд. «Казахстан», 1990г.
Александр Бек «Волоколамское шоссе»
Сайт «Военная литература» http://militera.lib.ru/memo/index.html
Симон Львович Соловейчик «Учение с увлечением» Роман http://nkozlov.ru/?full=1&s=41&d_id=1998
Н.И.Козлов: персональный сайт :: Архив новостей сайта (URL адреса книг) http://nkozlov.ru/?full=1&s=3&d_id=1042
Журнал «Юный художник» №8, 1981г. «…Разговор на важную тему И ТРУД И ВДОХНОВЕНИЕ
А. Бенедский НАШИ КОНСУЛЬТАЦИИ . ВОСПИТАЙ В СЕБЕ ТРУДОЛЮБИЕ
Александр Ельчанинов (1881-1934) «Записи», Москва, изд. «Советская Россия», 1992 г.
Сергей Ключников «Искусство управления собой» Москва, Санкт-Петербург, …изд. «Питер», 2002г.
Роллан Быков ((Журнал «Пионер») 1970-е гг.) (о дневнике)
Чак Норрис «Тайная сила внутри нас»Киев, "София"1997г.(перевод К.Семёнов) «.. ВВЫСЬ, К ВНУТРЕННИМ ВЕРШИНАМС.М. Ковалев «Воспитание и самовоспитание» Москва, изд.«Мысль», 1986г.
Григорий Белых и Алексей Пантелеев «Республика Шкид» http://lib.ru/RUSSLIT/PANTELEEW/respublikashkid.txt «… ХАЛДЕИ
А.И.Деникин «Путь русского офицера» Москва изд. «Современник» 1991г. (частные уроки своему ученику в школе – взяточничество)
П.С. Таранов «Стратегия мудрости», Москва, изд. «Эксмо», 2005г.
«… арг. Такуана
«Самым важным элементом в искусстве фехтования, как и в самом дзэн, является то, что можно назвать «невмешательством ума». Если между двумя действиями остается щель толщиной хоть в волосок — это уже задержка.
Когда хлопаешь в ладоши, звук раздается без задержки. Он не ждёт и не размышляет, прежде чем возникнуть. Здесь нет промежуточного звена — одно движение следует за другим без вмешательства сознательного человеческого разума. Если ты волнуешься и раздумываешь, что сделать, когда противник готов напасть на тебя, ты предоставляешь в его распоряжение время, т. е. счастливую возможность нанести смертельный удар. Пусть твоя защита за его нападением без малейшего разрыва — тогда не будет двух отдельных действии, известных под именем защиты и нападения...
Твоя мгновенно-непосредственная реакция приведет к неминуемому самопоражению противника. Ты должен уподобиться лодке, легко скользящей по речным порогам. В дзэн, и в фехтовании тоже, — больше всего ценится ум, свободный от колебаний и от блокировок, непосредственный ум. Поэтому так часто упоминаются в дзэн блеск молнии и искра, высекаемая из кремня. Было бы ошибкой понимать их всего лишь как символы скорости. Скорее они воплощают непосредственность действия, ничем не прерываемый поток жизненной энергии.
Если к ситуации, хотя бы и очень отдаленно, примешивается промедление, ты наверняка потерпишь поражение. Это, конечно, не значит, что надо стремиться к действиям необдуманным и стараться совершать их в возможно кратчайшее время. Если у тебя есть такое желание, оно само уже есть задержка...
Самое важное — это приобрести ментальное состояние, известное под названием «неподвижная мудрость»... «Неподвижный» отнюдь не значит окостеневший, бесчувственный или безжизненный, как камень или бревно. Это означает высшую степень подвижности при сохранении неподвижного центра. В этом состоянии ум достигает величайшей степени живости и готовности направить свою энергию туда, куда нужно... Внутри есть нечто неподвижное, и оно спонтанно перемещается вместе с предметами, появляющимися перед ним. Зеркало мудрости мгновенно отражает эти предметы по мере их появления, но само остается незамутненным и неподвижным». …»
Джон Адаир «Эффективный тайм-менеджмент» Москва, изд. «Эксмо» 2003
«…ИНТЕРЕС К ЖИЗНИ
«Если вы хотите пользоваться одним из величайших наслаждений жизни, роскошью обладания достаточным количеством времени, времени для отдыха, времени обдумывать вопросы от начала до конца, времени определять дела, которые следует сделать и которые вы сможете сделать наилучшим образом, помните, что существует только один путь. Вы должны иметь достаточно времени, чтобы обдумать и спланировать ваши дела, распределив их по степени важности. Ваша жизнь приобретет новый интерес, и вы добавите годы к своей жизни и больше жизни к своим годам. Расставьте все ваши дела по своим местам. Пускай каждое ваше дело будет иметь свое время.
Бенджамин Франклин»
…Нерешительность — это распространенный недостаток людей, которые любят рассуждать о работе, вместо того чтобы действительно ее выполнять. Один их таких представителей в книге Джерома К. Джерома «Трое в лодке», сказал: «Я люблю работать; работа пленяет меня. Я могу сидеть и смотреть на нее расами. Я люблю сохранять работу при себе: мысль о том, что я должен избавиться от работы, почти разбивает мне сердце».
Что значит нерешительность? Чем она отличается от, скажем, к примеру, от откладывания принятия решения до получения исчерпывающей необходимой информации? Лучше всего можно так характеризовать откладывание выполнения работы, которая должна быть сделана: умышленно, привычно и достойно порицания.
Если вы подозреваете, что вы склонны к нерешительности, то всегда спрашивайте себя: «Почему я откладываю это?» Если вы не видите основательных причин для промедления и нет других срочных задач, которые бы вынудили вас отложить это дело, приступайте к действию в тот же день. «Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня», — писал Бенджамин Франклин.
Нерешительность означает, что вы оставили на потом всю ту работу, которую должны были выполнить на прошлой неделе. Перенося сегодняшнюю работу на завтра, вы создаете себе большой запас невыполненных дел. Ваше завтра становится самым занятым днем недели.
Избегайте промедления! Раз и навсегда примите решение не откладывать то, что можно сделать сегодня. У нас нет другого времени, кроме настоящего. Непобедимый герцог Веллингтон объяснял все свои победы неукоснительным выполнением правила: «Делай дневные дела днем».
Будьте осторожны сами и остерегайтесь других, когда вам советуют отсрочить или промедлить с выполнением работы. От такого промедления может быть всего лишь один шаг к дороге медлительности. Мудрые люди иногда действительно откладывают принятие некоторых решений или действий: возможно, у них в самом деле не хватает информации или компетенции. Но они никогда не будут любить завтра, потому что это самый запутанный из всех коридоров времени.
Вы никогда не слышали о Джеймсе Элбери (1838—1889). Насколько я знаю, он абсолютно ничего не сделал. Я даже не уверен, сам ли он составил свою собственную эпитафию. Если нет, то ее написал тот, кто хорошо знал его, начертав полный результат рождения нерешительного человека:
Он спал под луной,
Он грело под солнцем,
Он всю жизнь собирался что-нибудь сделать,
Но умер, не сделав ничего.
В английском языке нерешительность (procrastination) происходит от латинского слова, обозначающего «завтра», самого главного слова на свете для расточителя времени. Как гласит пословица, это слово — «вор времени». Вы должны изгнать его из своей жизни, если вы хотите лучше управлять своим временем. Начните с самого себя. Начните делать сегодня что-то, что вы отложили на потом. Это дело может быть маленьким, а может быть и большим: просроченное извинение; конфронтация с вашим подчиненным; встреча с вашим боссом или неприятная задача, которую вы должны энергично решить. И тогда наиболее трудная работа сегодняшнего дня не покажется вам такой страшной, какой вы ее воображали раньше. …
«ПЕРЕВОРАЧИВАЯ НОВЫЙ ЛИСТ
Наиболее важное подготовительное мероприятие к задаче приведения в порядок вашей жизни заключается в том, чтобы вы могли жить полной и удобной жизнью каждый день двадцать четыре часа в сутки и при этом спокойно реализовывали бы эту чрезвычайной трудности задачу, которая потребует от вас жертв и чрезвычайных усилий. Я не могу слишком настаивать на этом.
Если вы наивно вообразили, что вы можете достичь вашего идеала, планируя время авторучкой на листе бумаги, оставьте ваши надежды сразу. Если вы не приготовитесь к обескураживающим моментам и разочарованию, если вы не будете готовы удовлетворяться малыми результатами при затрате больших усилий, тогда не стоит и начинать. Покоритесь судьбе и оставайтесь в состоянии дремоты, которое вы называете существованием.
Это весьма печально, но не слишком ли это угнетающе и мрачно? И еще я полагаю также, что весьма неплохо собрать всю свою силу воли, перед тем как оценить работу, которую вам предстоит сделать. Именно так я и поступаю. Я чувствую, что именно этот огонь во мне -это и есть то главное, что отличает меня от кошки.
«Хорошо, - скажете вы, - допустим, я приму бой. Допустим, что я тщательно взвесил и постиг ваши нелегкие замечания; с чего же мне
начать?» Милостивый государь, начните просто. Нет никакого магического метода для того, чтобы начать. Если вы стоите на краю водоема и хотите прыгнуть в холодную воду, прежде всего вы должны спросить себя: «Как же мне прыгнуть?» И ответ будет простой: «Просто прыгнуть. Привести в порядок свои нервы и прыгнуть».
Как я уже говорил раньше, главная прелесть постоянного снабжения временем заключается в том, что вы не можете бесцельно потратить будущее время. Следующий год, следующий день, следующий час лежат приготовленные для вас, совершенно неиспорченные, как если бы вы никогда не потратили бесцельно или бестолково ни одного момента за всю свою карьеру. Этот факт доставляет большое удовлетворение и утешение. Вы можете начать жизнь с чистого листа в любой час, какой вы выберете. Поэтому нет причины ожидать наступления этого часа на следующей неделе или даже завтра. Вы, конечно, можете считать, что вода станет теплее на следующей неделе. Но этого не случится. Она будет холоднее.»
Арнольд Беннет
«Вы многого требуете», — можете вы сказать. Да, но я только повторил, что время — это наш самый драгоценный ресурс. Ничто не может быть нам большей наградой к концу нашей жизни, чем ощущение, что мы прожили ее мудро, а не растратили бесцельно.
КЛЮЧЕВЫЕ МОМЕНТЫ
• Никогда не позволяйте медлительности овладевать вами. Медлительность — это главный похититель времени. Помните слова Франклина: «Одно сегодня стоит двух завтра».
• Делегирование не сохраняет время компании, но оно сохраняет ваше время. Цель делегирования заключается в том, чтобы вы могли освободить время для работы, которую можете выполнить только вы. На практике это означает, что вы должны делегировать все то, что вы можете делегировать. Но делегирование — это не отказ от полномочий: вы должны установить и поддерживать необходимый контроль над ситуацией и сотрудниками, привлеченными к решению вопроса. Другими словами, вы должны овладеть мастерством искусства делегирования.
• Для того чтобы обеспечить эффективную работу в офисе, необходимо вложить душу. Если ваш офисный кабинет и рабочий стол находятся в полном порядке, это означает, что ваш корабль готов к отплытию. Вы можете начать работать эффективно.
• Совещания и встречи составляют существенную часть человеческой деятельности. Но в то же время они являются потенциальными похитителями времени. Как отсутствующие, так и присутствующие могут не относиться к своему времени так серьезно, как это делаете вы. В этом случае они хотя и без умысла, но будут растрачивать ваше собственное время. Поэтому перед встречей необходимо принять меры, чтобы во время встречи и после нее вы избежали непроизводительных потерь времени. Для этого существует полезное правило: в начале любой встречи определите ее продолжительность.
• Вам необходимо ясно представлять цель, намерение и объект вашей работы. Ситуация прояснится тогда, когда вы определите для себя, что является приоритетным для вас с точки зрения важности и срочности, причем эти приоритеты весьма различаются
«Нельзя убить время, не вредя при этом вечности».
Генри Дэвид Торо
Развитие персонального ощущения времени
«Если бы меня спросили, какое единственное дело должен сделать человек, чтобы в действительности быстро стать эффективным работником, увеличить производительность своего труда и получать удовольствие от своей работы, то я бы ответил: «Вы должны быть уверены, что знаете, на что уходит ваше время. Не надейтесь на память, это ненадежный компас».
Слова Питера Друкера воспринимаются как приглашение принять нечто, что весьма сродни научному подходу к управлению временем. Положите время под микроскоп. Вы не можете управлять временем в прошлом. Но вы можете совершенно объективно и трезво проверить, как вы управляли им.
Ключевое предложение этой главы заключается в том, чтобы вы всегда держали при себе временной журнал, в который бы записывали, как вы проводите ваше время.
Я предупреждаю вас заранее, исходя из собственного опыта, что вы испытаете довольно серьезный шок. Необходимо, чтобы этот шок смог побудить вас к действию. Он подобен электрическому разряду, который проскакивает, чтобы мотор смог начать работать. Вы, возможно, будете…»
Опечатки, читать:
Таранов…арг. Такуана …Пусть твоя защита следует за его нападением..
Адаир…
Он спал под луной,
Он грелся под солнцем
к списку "Отрывки из книг 18"
«ПОГОНЯ ЗА ГОРИЗОНТОМ" (из книги В.Н. Дружинина «Варианты жизни»)
Юлий Буркин, Королева белых слоников.
Эжен Фромантен «Старые мастера», Москва, изд. «Советский художник», 1966г.
«…ПРЕДИСЛОВИЕ
Девяносто лет назад, в 1876 году, в парижском журнале «Revue des Deux-Mondes» была впервые опубликована знаменитая теперь работа Эжена Фромантена «Старые мастера» («Les maitres d'autre-fois»— точнее, «Мастера былых времен»). Она до сих пор остается одной из лучших книг об искусстве, когда-либо написанных. «Старые мастера» были не только плодом путевых заметок, набросанных Фромантеном при посещении им музеев Бельгии и Голландии в 1875 году, но и результатом его многолетних размышлений о путях развития классического и современного ему искусства. В пору первой публикации «Старых мастеров» Фромантену было 55 лет, он был хорошо известен как художник и писатель, его высоко ценили многие его выдающиеся современники. Но лишь «Старые мастера», вышедшие в год смерти их автора, принесли Фромантену не меркнущую с годами всемирную славу. Книга сразу же получила признание. В том же 1876 году она вышла двумя отдельными изданиями и с тех пор переиздавалась бесчисленное количество раз на многих языках, обрастая иллюстрациями, вводными и заключительными статьями и комментариями. В 1913 году вышел первый русский перевод, выполненный Г. Кепиновым, недавно умершим советским скульптором (переработавшим свой перевод для настоящего издания), в 1914 году — второй, Н. Соболевского. Оба издания давно стали библиографической редкостью, тогда как потребность в таких книгах сейчас особенно велика.
Эжен Самюэль Огюст Фромантен-Дюпё родился в семье врача и живописца-любителя в 1820 году в городке Ла-Рошель. Он изучал в Париже право, писал стихи, в 1845 году выступил как художественный критик с обзором парижской официальной выставки — «Салона». С того же года он обучался живописи. Наиболее известны его пейзажи и жанровые картины, написанные по впечатлениям…»
«…РУБЕНС В МЕХЕЛЕНЕ
Мехелен — большой, печальный, пустынный, заглохший город, погруженный в тень своих базилик и монастырей, в молчание, из которого ничто не может его вырвать: ни промышленность, ни политика, ни изредка подымающиеся в нем раздоры. Сегодня по случаю столетнего юбилея там движутся в процессиях кавалькады, конгрегации, корпорации, колышутся знамена. Но шум оживляет город лишь на один день. Завтра им вновь овладеет провинциальная спячка. На улицах мало движения, площади пусты. Много надгробий из черного и белого мрамора, много статуй епископов в церквах. Около церквей, между камнями тихих площадей, пробивается мелкая травка. Словом, в этой архиепископской столице (я бы сказал, на этом кладбище) сохранились от былого великолепия только богатейшие храмы и картины Рубенса. Картины эти — знаменитый триптих «Поклонение волхвов» в церкви св. Иоанна и не менее знаменитый триптих «Чудесный улов», принадлежащий церкви Богоматери.
«Поклонение волхвов», как я уже говорил,— третий вариант после «Поклонения волхвов» Лувра и «Поклонения волхвов» Брюссельского музея. Составные элементы здесь — те же, главнейшие персонажи буквально повторяются, не считая незначительных изменений в их возрасте и в {размещении. Рубенс не прилагал больших усилий к обновлению первоначальной идеи. Как и все лучшие мастера, он жил своими собственными идеями, и когда тема казалась ему плодотворной, часто возвращался к ней. Волхвы пришли с четырех концов света на поклонение бесприютному младенцу, родившемуся в зимнюю ночь под навесом убогого, заброшенного хлева,— эта тема прельстила Рубенса своей торжественностью и контрастами. Интересно проследить развитие первоначальной идеи по мере того, как Рубенс пытался ее воплотить, обогащал, дополнял и закреплял ее. После брюссельской картины, в какой-то мере его удовлетворявшей, ему оставалось, по-видимому, только разработать ее еще лучше, богаче, свободнее, придать ей тот отпечаток уверенности и совершенства, который присущ лишь вполне зрелым творениям. Это и сделал Рубенс в Мехелене. Позднее он вновь возвращался к этой теме, отдаваясь ей с еще большим пылом, влагая в нее все новую фантазию, удивляя обилием живописных ресурсов. Но ничего лучшего он уже не создал. Мехеленское «Поклонение волхвов» может считаться окончательным выражением этого сюжета, одной из совершеннейших картин Рубенса среди его больших полотен.
Центральная группа перемещена здесь справа налево; в остальном легко узнаешь знакомую композицию. Из трех волхвов картины европеец — тот же, что и в Брюсселе, с седыми волосами, но без лысины. Азиат — в красном. Эфиоп, верный своему типу, улыбается, как и раньше, наивной, нежной, удивленной улыбкой негра, тонко подмеченной в этой добросердечной, всегда готовой скалить зубы расе. Изменены только его роль и место. Он отодвинут на второй план между царями и толпой. Белая чалма, украшающая его голову в брюссельской композиции, надета здесь на прелестную красноватую голову человека восточного типа с задрапированной в зеленое грудью. Здесь, как и в Брюсселе, на середине лестницы стоит воин в доспехах, с непокрытой головой, белокурый, румяный, полный очарования. Но, вместо того чтобы сдерживать толпу, оборотясь к ней лицом, он легко отворачивается от нее, несколько откидывается, любуясь младенцем, и жестом отстраняет любопытных, столпившихся на лестнице до самых верхних ее ступеней. Удалите этого щеголя — кавалера времен Людовика XIII, и перед нами —- Восток…Как и в Брюсселе, наиболее прекрасны и типичны здесь головы второстепенных персонажей.
Цветовая композиция и распределение света не изменились. Богоматерь бледна, младенец Христос окружен сиянием, от него будто исходят лучи. Непосредственно вокруг все бело: седовласый волхв с горностаевым воротником, серебристая голова азиата, наконец, чалма эфиопа — серебряный круг, оттененный розовым и бледно-золотым. Все остальное — черное, желто-бурое или холодное по тону. Головы, багровые или огненно-кирпичные, контрастируют с синеватыми, неожиданно холодными лицами. Навес очень темный, тонет в воздухе. Фигура, написанная в полутонах кроваво-красного цвета, поднимает, поддерживает и завершает всю композицию, связывая ее со сводом пятном смягченного, но вполне определенного цвета. Эта композиция не поддается описанию, потому что в ней нет ничего формально выраженного, она не содержит ничего патетичного, волнующего и, в особенности, ничего литературного. Она пленяет ум, потому что чарует глаз; для художника эта живопись драгоценна. Тонко чувствующим она должна доставлять много радостей, знатоков может смутить. Надо видеть, как все это живет, движется, дышит, смотрит, действует, загорается красками, рассеивается, сливается с рамой и выступает из нее, гаснет в бледных тонах и выделяется в ярких. Что же касается переплетения нюансов и необыкновенного богатства их, достигнутого простыми приемами, силы одних тонов и мягкости других, обилия красного и в то же время свежести целого, что касается законов, управляющих этими эффектами, то все это у Рубенса потрясает.
При анализе картины нам открывается лишь несколько чрезвычайно простых и немногочисленных формул: две-три доминирующие краски, роль которых можно объяснить, действие которых можно предвидеть и роль которых известна в наше время каждому, умеющему писать. Краски эти всегда одни и те же в произведениях Рубенса; тут нет никаких секретов в настоящем смысле этого слова. Различные комбинации красок в его живописи так же легко понять, как и его метод: он так неизменен и ясен в своем применении, что ученику остается лишь следовать ему. Никогда техника исполнения не была так доступна пониманию, никогда в такой мере не прибегала она ни к каким ухищрениям и недомолвкам, потому что Рубенс, как ни один художник, не думал о сохранении в тайне своего искусства, будь то замысел, композиция, колорит или выполнение. Единственная тайна, принадлежавшая ему и никому им не открытая, даже самым проницательным и сведущим художникам, ни Гаспару де Крайеру, ни Иордансу, ни ван Дейку,— это то невеcoмoe и неуловимое, тот неразложимый атом, то самое ничто, которое в любой человеческой деятельности именуется вдохновением, благодатью, даром, и которое решает все.
Вот что нужно прежде всего понять, говоря о Рубенсе. Всякий узкий специалист или человек, чуждый искусству, не понимающий значения дара в художественном произведении — откровения, вдохновения, фантазии в разных формах их выражения,— не способен будет ощутить всю сокровенную сущность вещей. Такому человеку я посоветовал бы никогда не касаться ни Рубенса, ни многих других.
Я избавлю вас от описания створок триптиха, несмотря на их великолепие. В них нашли свое выражение не только лучшая эпоха его творчества, но и лучшая манера его письма, коричнево-серебристая — последнее слово его богатого дарования. Там изображены Иоанн Креститель — фигура редкого достоинства — и Иродиада в темно-серой одежде с красными рукавами, являющаяся воплощением рубенсовского вечно женственного.
«Чудесный улов»— тоже прекрасная картина, но не лучшая, вопреки тому, что утверждают в Мехелене в квартале церкви Богоматери. Настоятель церкви св. Иоанна согласился бы со мной и, говоря по совести, был бы прав. Эта картина только что реставрирована. Сейчас она стоит на полу школьного зала, прислоненная к белой стене, под стеклянной крышей, заливаемая светом, без рамы, во всей ее первоначальной резкости, силе и чистоте. Но при более внимательном изучении картины, если смотреть на нее сверху вниз — в этом неблагоприятном для нее положении,— окажется, что она, я не скажу, груба, так как подлинное мастерство несколько возвышает ее стиль, но «материальна», если только это слово может выразить то, что я подразумеваю. Построение ее остроумно, но несколько ограничено и по характеру своему вульгарно. Ей недостает того,— я не знаю, как это передать,— что всегда удается Рубенсу, когда он касается обыденного: какой-то ноты грации, нежности, чего-то наподобие прелестной улыбки, позволяющей простить ему грубость черт. Христос, отодвинутый вправо, в глубину кулис, является лишь аксессуаром на этой картине, изображающей рыбную ловлю, и его жест, как и лицо, незначительны. Плащ его, некрасивого красного цвета, резко выделяется на голубом небе, сильно испорченном, как мне кажется, позднейшими исправлениями. Апостол Петр, написанный несколько небрежно, но в прекрасных вал ерах винно-красного тона,— единственное евангельское лицо в этой сцене, если только можно думать о Евангелии перед этой картиной, предназначенной для рыботорговцев и с них же написанной. Во всяком случае, он говорит с Христом именно так, как мог говорить неотесанный старик из простонародья при таких странных обстоятельствах. Он прижимает к своей красноватой от загара морщинистой груди синюю матросскую шапку, и, конечно, не Рубенсу ошибиться в правдивом изображении такого жеста. Что касается двух обнаженных торсов, ив которых один наклонен к зрителю, а другой повернут спиной, причем у обоих на первый план выступают плечи, то они выделяются среди лучших «академических» кусков живописи Рубенса той свободной и уверенной манерой, с какой, без сомнения, сразу, в несколько часов, их набросал художник мазками мощными, ясными, ровными, насыщенными, не слишком текучими и не слишком плотными, без излишней рельефности и без претензий. Это Иордане, но Иордане безупречный, без чрезмерных красных тонов, без бликов. По своему умению видеть тело, а не мясо — это лучший урок, какой мог бы дать Иордансу его великий друг. Рыбак с головой скандинавского типа, с развевающейся по ветру бородой, с золотистыми волосами, светлыми глазами на пылающем лице, в высоких рыбацких сапогах и красной куртке поразителен. И, как обычно во всех картинах Рубенса, где предельно яркий красный цвет производит успокаивающее впечатление, эта огненная фигура смягчает все остальное, действуя на сетчатую оболочку глаза и заставляя его видеть оттенок зеленого во всех смежных цветах. Среди побочных фигур обратите еще внимание на крупного парня, юнгу, стоящего во второй лодке и налегающего на весло. Он одет кое-как: в серые штаны, фиолетовый слишком короткий жилет, расстегнутый и открывающий голый живот.
Все персонажи картины жирны, красны, загорелы, с кожей дубленой и распухшей от резких бризов, начиная с кончиков пальцев до самых плеч, со лба до затылка. Едкая морская соль разъела все, что было обнажено, оживила кровь, пропитала кожу, раздула вены, заставила побагроветь белое тело, словно окрасила все киноварью. Все это грубо, точно передает жизнь. Все это видел на набережных Шельды человек, обобщенно, но правильно различающий как цвета, так и формы, ценящий правду, когда она выразительна, не боящийся грубо передавать грубые вещи, бесподобно знающий свое дело и ничего не страшащийся.
Благодаря некоторым обстоятельствам, позволившим мне видеть эту картину вблизи и уяснить себе работу мастера так же хорошо, как если бы Рубенс выполнял ее передо мною, мне удалось открыть в ней одну особенность: она как будто посвящает нас во все свои тайны, и тем не менее она изумляет нас, как если бы не открыла ни одной. Я уже говорил вам об этом прежде, чем получил здесь новое подтверждение.
Трудно понять не самую технику работы Рубенса, а то, как с помощью такой техники он достигает высокой степени совершенства. Средства Рубенса просты, метод его элементарен. Это — прекрасное панно, гладкое, чистое и светлое, над которым работает удивительно быстрая, ловкая, чуткая и сдержанная рука. Стремительная страстность, обычно приписываемая Рубенсу, проявляется скорее в характере его ощущений, чем в беспорядочности письма. Кисть его настолько же спокойна, насколько пламенна его душа и стремителен его ум. У Рубенса столь точное соответствие и быстрое взаимодействие между зрением, чувством и рукой и такое совершенное повиновение их друг другу, что впечатления, которые получает мозг, управляющий действием, сразу же передаются инструменту. Ничто так не обманчиво, как эта кажущаяся лихорадочность, сдерживаемая глубоким расчетом и пользующаяся механизмом, успешно прошедшим всякие испытания. То же можно сказать и о зрительном восприятии, а следовательно, и о подборе красок. Сами цвета весьма элементарны и кажутся сложными лишь благодаря эффектам, извлекаемым из них художником, и той роли, какую он заставляет их играть. Весьма ограничено у Рубенса и количество основных цветов, причем ничто не рассчитано так точно, как способ их противопоставления друг другу. Исключительно проста и манера нюансировать их. Но тем более изумителен получаемый Рубенсом результат. Ни один из цветовых тонов Рубенса не является редким сам по себе. Если вы возьмете его красный цвет, вам легко будет определить его формулу: он состоит из киновари и охры, одинаковым образом смешанных, почти без оттенков.
Если вы будете рассматривать оттенки черного цвета, то увидите, что все они составлены из жженой слоновой кости и вместе с белилами дают все воображаемые комбинации глухих или нежно-серых тонов. Синие цвета случайны; желтый цвет, который художник чувствует и применяет хуже других — за исключением золотого, теплоту и силу которого он ощущает превосходно,— служит, подобно красному, двоякой цели: во-первых, он позволяет передавать свет не только на основе белых тонов, во-вторых, он косвенным образом влияет на соседние цвета, принуждая их меняться; например, придает фиолетовый оттенок и оживляет малозначащую печально-серую краску, кажущуюся совершенно нейтральной на палитре. Все это, можно сказать, не так уж необычно.
Чтобы создать впечатление богатства огромного полотна, Рубенс вводит в коричневый подмалевок два-три активных цвета. С помощью неярких смесей он составляет сероватые градации — все промежуточные оттенки серого между самым черным и самым белым. Как следствие — при малом числе красителей исключительный блеск красок, поразительное великолепие при незначительных затратах, свет без излишней яркости, предельная звучность при небольшом количестве инструментов и клавиатура, три четверти нот которой Рубенсу не известны, но которую он пробегает от начала до конца, пропуская, правда, многие ноты. Таковы, говоря языком музыки и живописи, обычные приемы этого великого мастера. Тот, кто видел хоть одну из его картин, знает их все. А тот, кто видел хоть однажды, как он пишет, может быть уверен, что именно такова его манера письма в течение почти всей жизни.
Всегда тот же метод, то же хладнокровие, тот же расчет и та же спокойная и мудрая продуманность, управляющая самыми неожиданными эффектами. Трудно сказать, откуда приходит к художнику смелость, когда именно он увлекается и предается вдохновению. Тогда ли, когда он пишет нечто, полное страсти, изображает утрированные жесты, что-то волнующее, блестящий глаз, кричащий рот, спутанные волосы, взъерошенную бороду, хватающую руку, пенящуюся у берега волну, беспорядок в одежде, ткани, вздуваемые ветром, или когда изображает всплески мутной воды, струящейся сквозь петли сетей? Или тогда, когда он покрывает несколько метров холста пламенными тонами, когда красная краска льется целыми потоками и все окружающее забрызгано ее рефлексами? Или, наоборот, тогда, когда от одного яркого цвета он переходит к другому подобному, проходя сквозь нейтральные тона с такой легкостью, будто непокорное, липкое вещество, с которым он имеет дело,— самый податливый материал? А может быть, тогда, когда он очень громко кричит или когда издает ноту настолько тонкую, что ее едва можно уловить? Заставляла ли эта живопись, вызывающая у зрителя лихорадку, одинаково гореть и того, из чьих рук она вышла, свободная, непринужденная, естественная, здоровая и всегда девственно-свежая, когда бы вы на нее ни смотрели? Где, словом, усилие в этом искусстве, с виду столь напряженном, а на самом деле являющемся только глубоким выражением духа, чуждого какой бы то ни было напряженности?
Случалось ли вам закрывать глаза во время исполнения блестящей музыкальной пьесы? Звук брызжет отовсюду. Он как бы перескакивает с одного инструмента на другой, и так как, несмотря на совершенную гармонию целого, он полон страстного смятения, вам кажется, что все страшно взволнованы, что руки у людей дрожат, что музыкальное неистовство охватило и инструменты и тех, кто их держит. Вам кажется, что исполнители, с такой силой потрясающие аудиторию, не могут оставаться спокойными у своих пюпитров. Поэтому и поражаешься, открыв опять глаза и видя их мирно сосредоточенными, внимательно следящими за движением черной палочки, которая помогает им, управляет ими, указывает каждому то, что он должен делать, оставаясь в то же время лишь орудием зоркого и обладающего большими знаниями духа. Такая же черная палочка есть и у Рубенса, когда он создает свои произведения: она командует, руководит, наблюдает. Это его непоколебимая воля, его властное мастерство, управляющие столь же внимательными и послушными инструментами, я хочу сказать — его способностями.
Не вернуться ли нам, однако, к картине? Она здесь, у меня под рукой. Такой случай представляется не часто и больше, наверно, не встретится. Поэтому я и пользуюсь им.
Картина — вся или, по крайней мере, в большей своей части — написана в один присест. Об этом говорят легкость прописи в некоторых местах картины, особенно в фигуре апостола Петра, и прозрачность больших одноцветных и темных кусков, например, лодок, моря и всего, где присутствует все тот же коричневый асфальтовый или зеленоватый тон. Такую же быстроту, хотя и большую тщательность, показывает фактура некоторых мест, требующих более густого слоя краски и большей ее насыщенности. Отсюда яркость тона, его свежесть и лучистость. Это гладкое, написанное по белому грунту панно придает положенным на нем свободными мазками краскам трепетность, какая вообще бывает у красок, покрывающих светлую, твердую и отшлифованную поверхность. Более густо наложенные краски показались бы грязными, а более шероховатые поглотили бы столько же световых лучей, сколько отражают, и художнику пришлось бы удвоить усилия, чтобы получить в результате одинаковый световой эффект. Наоборот, краски, положенные более тонко и более робко, менее щедро влитые в контуры, дали бы эмалевую поверхность, которая, будучи прекрасна сама по себе, в некоторых случаях не соответствовала бы ни стилю Рубенса, ни романтическому духу его лучших произведений. Здесь, как и повсюду, в совершенстве соблюдена мера. В обоих торсах, написанных так, как может быть написано в огромной стенной картине нагое тело, мы видим несколько положенных друг на друга мазков. Очень может быть, что в те дни, когда писалась картина, с их размеренным чередованием работы и досуга, каждый из этих торсов являлся, в сущности, результатом радостного послеобеденного труда, окончив который, художник, довольный собой — да и было чем,— откладывал палитру, приказывал оседлать коня и о картине больше не думал.
Это вполне понятно, поскольку по всему второстепенному, по местам картины, имеющим подчиненное значение или намеренно принесенным в жертву, по широким просторам, где свободно течет воздух, по разным аксессуарам — лодкам, волнам, сетям, рыбе — рука художника бежала быстро, ни на чем не делая упора. Широкий поток коричневой краски, темнеющей кверху, зеленеющей книзу, становится теплым в рефлексах, золотится на изгибах волн, распространяясь вниз от бортов лодок До самой рамы. Именно этот обильный поток краски позволяет художнику передать жизнь, присущую каждому предмету, «схватить его жизнь», как выражаются живописцы. Несколько искр, рефлексов, положенных тонкой кистью,— и вот море. Так же переданы и сети с их петлями, деревянными и пробковыми поплавками, рыбы, плещущиеся в илистой воде и кажущиеся тем более влажными, что они отливают цветами моря. То же и ноги Христа и сапоги огненно-рыжего матроса. Сказать, что именно это — последнее слово того строгого живописного искусства, которое для изображения сюжетов идеальных или эпических требует от мысли, глаза, руки владения высоким стилем, утверждать, что именно так надо писать при всех обстоятельствах,— все равно, что выражать идеи Паскаля на образном, живописном и гибком языке наших современных писателей. Во всяком случае, это подлинный язык Рубенса, его стиль, именно то, что лучше всего пригодно для передачи его идей. Останавливаясь на этой картине, больше всего удивляешься тому, что художник тут так мало размышлял, что, приняв без колебаний пришедшую ему в голову мысль, он сразу же, не задумываясь, создавал из нее картину. Удивляешься и тому, что, даже пренебрегая поисками, он никогда не впадал в банальность. Наконец, удивляешься тому, что он при помощи простых средств достигал больших эффектов. И если его знание палитры было необычайно, то не менее поражает нас и тонкость его восприятия. И еще одно качество, которого нельзя было предположить в Рубенсе, пришло на помощь всем остальным: это — чувство меры и, я сказал бы, сдержанность в чисто внешней манере пользоваться кистью.
В наше время многое забыто, многим, видимо, пренебрегают или напрасно пытаются уничтожить. Я не знаю, откуда наша современная школа приобрела вкус к густым мазкам, любовь к тяжелому слою красок, в глазах некоторых составляющему главное достоинство произведений. Я нигде не видел примеров такой живописи, авторитетных для кого-либо, разве что у ремесленников явно упадочных периодов, а также у Рембрандта, который не мог вообще обходиться без таких приемов, но все же умел избегать их иногда. К счастью, во Фландрии этот метод неизвестен, а что касается Рубенса, признанного мастера изображения бурных порывов, то даже наиболее йеистовые его картины часто наименее нагружены красками. Я не скажу, что он систематически тоньше прописывал света, как это делали до середины XVI века, или что он, наоборот, гуще писал тени. Этот метод, первоначально вполне оправданный» претерпел затем всевозможные
изменения под влиянием новых идей и более сложных потребностей новой живописи. Однако если Рубенс далек от метода чисто архаического, то еще более далек он от излюбленных приемов художников, начиная с недавно умершего знаменитого Жерико. Кисть художника скользит, но не вязнет в краске. Никогда она не тянет за собой клейкого месива, нагромождаемого на полотне для подчеркивания выпуклостей предметов, которые кажутся более рельефными только потому, что само полотно становится здесь выпуклым. Рубенс не нагружает красок, не возводит из них сооружений, а пишет: ласкает холст, скользит по нему, едва нажимает. От плоскостей он внезапно переходит к самому тонкому, самому легкому штриху и всегда соблюдает ту степень плотности или легкости, ту густоту или тонкость штриха, которые соответствуют трактуемой теме. Таким образом, расточительство или скупость в наложении краски зависят от потребности, а тяжеловесность или необыкновенная легкость его кисти являются лишь средством точнее выразить то, что должно или не должно быть подчеркнуто. Теперь, когда французская школа делится на различные школы и когда в действительности существуют только таланты, более или менее предприимчивые, без определенных теорий, ценность хорошего или дурного исполнения в живописи очень мало принимается в расчет. Множество хитроумных вопросов заставляет забывать о самых необходимых выразительных средствах. Когда вы смотрите не некоторые современные картины, которые, по крайней мере, по своим устремлениям, нередко гораздо значительней, чем это думают, вы не можете не заметить, что рука уже не играет никакой роли в числе тех средств, которыми пользуется художник. Тот, кто работает по новым методам, наполняет форму каким-нибудь тоном, (причем орудие, которым он при этом пользуется, безразлично. Техника работы не имеет здесь якобы никакого значения, был бы получен определенный результат. Нельзя, однако, предполагать, будто для выражения мысли можно с одинаковым успехом применять любое орудие. На это заблуждение уже давно ответили все самые искусные и чуткие художники Фландрии и Голландии своим мастерством, самым выразительным из всех. Против этого заблуждения выступает и Рубенс с авторитетностью, заслуживающей, пожалуй, особенно большого внимания» Отнимите у картины Рубенса, в частности у той, которую я изучаю, одухотворенность, разнообразие и уместность каждого мазка, и вы лишите ее меткости выражения, необходимого акцента, характернейших черт. Вы отнимете у нее, быть может, единственный элемент, одушевляющий все многообразие материи и преображающий столь часто встречающиеся у него уродства, уничтожите всякое ее живое ощущение и, восходя от действия к первопричине, убьете самую жизнь произведения, сделаете из него картину без души. Я сказал бы так: с каждым отброшенным мазком исчезает та или иная черта самого художника.
Этот принцип настолько строг, что среди произведений определенного рода нет ни одного глубоко прочувствованного, которое не было бы естественно и хорошо написано, а всякое произведение, где со всем блеском запечатлелась рука художника, тем самым уже показывает свою связь с породившим его умом. Рубенс имел на этот счет свои воззрения, с которыми я рекомендовал бы познакомиться тем, кто пренебрегает уместно положенным мазком. В этом огромном творческом механизме, столь грубом на вид и столь свободном в действии, нет ни одной детали, большой или малой, которая не была бы внушена чувством и мгновенно передана удачным мазком. Если бы рука Рубенса не была так стремительна, она не поспевала бы за мыслью; если бы импровизация была менее внезапна, то изображенная на полотне жизнь выглядела бы бледнее; если бы работа его была более нерешительна или менее наглядна, произведение стало бы безликим, тяжеловесным и менее одухотворенным. Обратите внимание на исключительную быстроту и ловкость исполнения у художника, на беззаботность, с какой он справляется с неблагодарным материалом и непокорными орудиями, на безупречное движение его кисти, уверенно направляемой рукой, на изящную манеру водить ею по свободной поверхности, на струю краски, которую она источает, на искры, которые словно бьют ключом, на все это волшебство, свойственное великим мастерам, которое у других превращается в манерность, в аффектацию или в надуманность дурного тона. Все это волшебство, повторяю, является у Рубенса только следствием изощренной восприимчивости исключительно верного глаза, на редкость послушной руки и, наконец и главным образом, открытой, счастливо одаренной, доверчивой и великой души. Я утверждаю, что среди бесчисленных произведений Рубенса вам не удастся найти ни одного вполне совершенного. Но я утверждаю также, что даже на причудах и недостатках, даже на том, что я чуть было не решился назвать «выходками» благородного ума, нельзя не увидеть печати неоспоримого величия. И эта печать, за которой таится его творческая мысль, и есть отпечаток его руки.
То, что я сказал вам этими длинными фразами, часто прибегая к специальному жаргону, которого трудно избежать, несомненно могло бы найти себе другое, более подходящее место. Не думайте, что картина, меня интересующая, является совершеннейшим воплощением лучших качеств этого художника. Нисколько. Рубенс часто и лучше задумывал, и лучше наблюдал, и гораздо лучше писал. Но его исполнение, неодинаковое по своим результатам, не разнообразится в принципе, и замечания, сделанные по поводу одной, хотя бы среднего качества картины, одинаково применимы и к самым лучшим его творениям. …»
Эжен Фромантен «Старые мастера», Москва, изд. «Советский художник», 1966г.
«…ГРОБНИЦА РУБЕНСА
Я еще не водил вас к гробнице Рубенса, в церковь св. Иакова. Надгробный камень помещен перед алтарем. Non sui tantum saeculi, sed et omnis aevi Apelles dici meruit — так гласит надпись на нем.
Это почти гипербола, ничего, впрочем, не прибавляющая к всемирной славе Рубенса, к его несомненному бессмертию и ничем не умаляющая их. Но эти две строки надгробной хвалы напоминают нам, что здесь, неглубоко под плитами, покоятся останки великого человека. Его опустили в могилу 1 июня 1640 года. Два года спустя, на основании разрешения от 14 марта 1642 года, вдова посвятила ему эту маленькую часовню позади хора. В ней поместили прекрасную картину «Св. Георгий» — одно из очаровательнейших произведений мастера, составленное целиком, как говорит предание, из портретных изображений его семьи, то есть воплощавшее его привязанности, близких ему умерших и живых людей, огорчения, надежды, прошлое, настоящее и будущее его дома.
Действительно, вам должно быть известно, что всем персонажам, составляющим это своеобразное «святое семейство», приписывают поразительное сходство с историческими лицами. На картине изображены рядом обе жены Рубенса, прежде всего прекрасная Елена Фаурмент — девочка шестнадцати лет, когда в 1630 году на ней женился художник, и совсем молодая женщина двадцати шести лет, когда он умер,— белокурая, очень полная, миловидная, нежная, обнаженная почти до пояса. Там же его дочь, его племянница — знаменитая фигура в соломенной шляпе, его отец, дед и, наконец, младший сын в образе ангела, юный, восхитительный мальчуган, самый прелестный ребенок, какого когда-либо писал Рубенс. Сам художник изображен на этой картине в доспехах, сверкающих темной сталью и серебром, со знаменем св. Георгия в руках. Он постарел, осунулся, поседел, волосы у него растрепаны, на лице видны разрушительные следы времени, но он прекрасен внутренним огнем. Без всякой позы и напыщенности он, поразив дракона, наступил на него закованной в железо ногой. Сколько лет было тогда Рубенсу? Если вспомнить дату его второго брака, возраст жены и ребенка, рожденного от этого брака, то Рубенсу, вероятно, было пятьдесят шесть — пятьдесят восемь лет. Значит, прошло около сорока лет с тех пор, как началась его победоносная, невозможная для других и легкая для него, всегда удачная битва с жизнью. В каких только начинаниях, в какой только области деятельности, в какой только борьбе Рубенс не торжествовал победу!
Именно Рубенс, как никакой другой человек, оглядываясь в часы глубокого раздумья на себя самого и пройденный жизненный путь и чувствуя себя полным уверенности и сил, вправе был изобразить себя победителем.
Как видите, замысел картины очень прост, и его разгадку не нужно далеко искать. Эмоция, таящаяся в картине, передается каждому, у кого в сердце есть хоть немного тепла, кого волнуют славные дела и кто может создать себе из воспоминаний о подобных людях вторую религию.
Рубенс написал «Св. Георгия» в конце своего творческого пути, в самый разгар славы, может быть, в торжественные часы отдыха от трудов, вызывая в воображении образ богоматери и того единственного святого, которому Рубенс решился придать свой облик. В этой своей небольшой (около двух метров) картине он изобразил все, что было наиболее чтимого и пленительного в любимых им существах, и посвятил ее тем, кто произвел его на свет, кто разделял, украшал, услаждал, облагораживал, наполнял ароматом грации, нежности и верности его прекрасную трудовую жизнь. Он воздал им за все с той полнотой и безраздельностью, какие были свойственны его вдохновенной кисти, его всемогущему гению. Он вложил в эту картину все свое искусство, все свое благоговение, все рвение. Он создал то, что вы знаете: некое чудо, бесконечно трогательное как творение сына, отца и супруга, вызывающее всеобщий восторг как произведение искусства.
Надо ли мне описывать вам эту картину? Композиция здесь — одна из тех, для понимания которых довольно заметки в каталоге. Надо ли мне говорить вам об ее особых достоинствах? Все это самые обычные живописные качества, но воплощенные в особо драгоценную форму. Они не дают о Рубенсе ни нового, ни более возвышенного представления, но зато делают его более тонким и более изощренным. Это Рубенс его лучших дней, но с еще большей естественностью, ясностью, непосредственностью, богатством красок без колорита, мощью без усилий, с еще более нежным взглядом, более ласковой рукой и более интимным, любовным и глубоким мастерством. Если бы я стал применять здесь термины художественного ремесла, я исказил бы большую часть этих почти неуловимых особенностей картины, о которых, желая передать их характер и их ценность, можно говорить лишь на чисто духовном языке. Насколько мне легко было говорить о технике по поводу такой картины, как «Чудесный улов» из Мехелена, настолько уместно от нее освободить и очистить свою речь, когда Рубенс возвышается до концепции «Причащения св. Франциска Ассизского» или когда его исполнение проникается одновременно мыслью, чувством, пылом, сознанием, нежностью к тем, кого он пишет, любовью к тому, что он делает, словом, когда следует своему идеалу, как в картине «Св. Георгий».
Достигал ли Рубенс когда-либо большего совершенства? Не думаю. Бывал ли он так же совершенен? Я этого нигде не замечал. В творчестве великих художников бывают произведения, заранее предопределенные — не самые крупные и не всегда самые искусные, а иногда, наоборот, самые скромные, которые в силу неожиданного сочетания всех дарований человека и мастера выражают как бы неведомо для них самих наиболее глубокую сущность их гения. «Св. Георгий» принадлежит к их числу.
К тому же эта картина, символизирующая если не конец, то, во всяком случае, последние, прекрасные годы жизни Рубенса, со своего рода величественным кокетством, не чуждым и созданиям творческого духа, показывает нам, что этот великолепный художник не знал ни усталости, ни расслабления, ни упадка. Тридцать пять лет, по крайней мере, протекли между «Троицей» Антверпенского музея и «Св. Георгием». Но которая из этих двух картин более молода? Когда в художнике было больше огня, больше пылкой любви ко всему, больше гибкости в проявлениях его гения?
Жизнь Рубенса почти подошла к своему пределу, ее можно замкнуть и измерить. Он уже как бы предвидел ее конец в тот самый день, когда прославил самого себя вместе со всеми близкими ему, воздвиг и почти завершил свой памятник: он мог сказать это себе без всякой надменности и с такой же уверенностью, как многие другие. Ему оставалось жить самое большее пять-шесть лет. Вот он, счастливый, спокойный, немного пресытившийся политикой и потому сложивший с себя обязанности посла, больше чем когда-либо принадлежащий себе. Хорошо ли он использовал жизнь? Вполне ли он был достоин своей страны, своей эпохи, самого себя? Он обладал исключительными способностями, как он применил их? Судьба щедро одарила его, умел ли он пользоваться ее дарами? В этой большой жизни, такой ясной и цельной, такой блестящей и бурной и вместе с тем такой чистой и безупречной в своих самых удивительных перипетиях, пышной и простой, мятущейся и свободной от мелочей, разбрасывающейся и плодотворной,— найдете ли вы пятно, вызывающее сожаление? Он был счастлив, был ли он неблагодарен? У него были свои испытания — выказывал ли он когда-либо чувство горечи? Он любил много и горячо — легко ли он забывал?
Рубенс родился в Зигене, в изгнании, на пороге тюрьмы, от матери, исключительно честной и великодушной, и образованного отца, ученого доктора, но человека легкомысленного, не очень совестливого и с недостаточно твердым характером. В четырнадцать лет Рубенса видят пажом у принцессы, а в семнадцать лет — в мастерских. В двадцать лет он уже зрелый мастер. По окончании путешествия, предпринятого с образовательной целью, Рубенс в возрасте двадцати девяти лет возвращается к себе на родину с триумфом, как после победы, одержанной на чужбине. Многие хотят посмотреть его этюды, но ему нечего показать, кроме законченных произведений. Всюду, где побывал Рубенс, после него оставались картины, сначала казавшиеся странными, но быстро понятые и понравившиеся. Во имя Фландрии он овладел Италией, оставляя в каждом городе следы своего пребывания, и походя добывал славу себе, славу своей стране и нечто еще более великое — искусство, дотоле не известное Италии. В качестве трофеев Рубенс привез с собой из путешествия мраморы, гравюры, картины, прекрасные произведения лучших мастеров и сверх того национальное искусство, искусство новое, наиболее обширное по размаху и самое необычное по заложенным в нем возможностям.
По мере того, как слава Рубенса ширится и все дальше распространяет свои лучи, а его талант получает общее признание, Рубенс словно растет: кругозор его расширяется, способности удесятеряются, требования, предъявляемые им к себе и к другим, повышаются. Был ли Рубенс тонким политиком? Как мне кажется, вся его политика заключалась в том, что он ясно, верно и с достоинством воспринимал и передавал желание и волю своих повелителей, очаровывал всех, с кем встречался, своей внушительной наружностью, умом, культурой, беседой, характером, но больше всего покорял неутомимым бодрствованием своего живописного гения. Он появлялся часто с большой торжественностью, предъявлял свои верительные грамоты, вел светские беседы, писал картины. Он выполнял портреты принцев и королей, писал мифологические картины для дворцов, религиозные — для соборов. Трудно решить, кто пользовался большим доверием: Питер Пауэль Рубенс — живописец, или кавалер Рубенс — полномочный посол. Но есть полное основание предполагать, что художник непонятно как приходил на помощь дипломату. К великому удовольствию тех, кому он служил словом и талантом, Рубенс преуспевал во всем. Отдельные затруднения, задержки и редкие неприятности, омрачавшие его поездки, во время которых дела причудливо переплетались с пиршествами, кавалькадами и живописью, никогда не исходили от его повелителей. Настоящие политики были более мелочны и менее податливы. Подтверждением может служить ссора Рубенса с Филиппом Аренбергом, герцогом Арсхотским, по поводу последней миссии Рубенса в Голландии. Но единственная ли это обида, какую ему пришлось стерпеть при исполнении столь щекотливых обязанностей? По крайней мере, это единственное облачко, заметное издали и бросающее тень горечи на лучезарную жизнь художника. В остальном он был счастлив. Его жизнь от начала и до конца — одна из тех, что внушает любовь к жизни. И при всех обстоятельствах этот человек делает честь человечеству.
Рубенс красив, прекрасно воспитан и образован. Как наследие своего первоначального недолгого обучения он сохраняет любовь к языкам и легко изъясняется на них: он пишет и говорит по-латыни, любит здоровое и полезное чтение. Во время работы его развлекают Плутархом или Сенекой, и он одинаково внимателен и к чтению и к живописи. Он живет в величайшей роскоши, занимая великолепный дом, держит дорогих лошадей и выезжает на них по вечерам; обладает уникальной коллекцией художественных предметов, доставляющей ему наслаждение в часы досуга. Он уравновешен, хладнокровен и методичен в своей личной жизни, в распределении своей работы, в дисциплинировании своего ума, в своего рода укрепляющей и оздоравливающей гигиене своего гения. Он прост, всегда ровен, образцово верен своим друзьям, сочувствует каждому таланту, неистощим в помощи начинающим. Нет успеха, которому он не способствовал бы своим кошельком или похвалой. Его долготерпение по отношению к Адриану Брауэру — весьма характерный эпизод из его жизни, полной доброжелательства к людям, и одно из наиболее любопытных свидетельств его чувства товарищеской солидарности. Он боготворит всякую красоту и не отделяет ее от добра. Рубенс прошел сквозь все случайности своей блестящей официальной жизни, не обольстившись ею, не поступившись своим характером и не нарушив существенно своих домашних привычек. Богатство не избаловало его, почести — тоже. Женщины затрагивали его не больше, чем государи, и мы ничего не знаем, были ли у него явные любовные связи. Наоборот, Рубенса видят всегда дома, в обстановке добропорядочной семейной жизни: с 1609 года по 1626 — со своей первой женой, а после 1630 года ––со второй. Он всегда окружен своими многочисленными красивыми детьми и верными друзьями, иными словами — развлечениями, привязанностями и обязанностями, то есть всем тем, что поддерживает душевное равновесие в художнике и помогает нести с легкостью, естественной для исполина, тяжесть ежедневной сверхчеловеческой работы. Все просто в его сложных, приятных или изнуряющих занятиях; все правдиво в этой ничем не омрачаемой среде. Жизнь его вся на виду, вся в ярком дневном свете, как и его картины. Ни тени какой-либо тайны, никакой печали, за исключением искренней скорби первого вдовства. Ничего такого, что вызывало бы подозрения, догадки и давало бы повод для каких-либо предположений. Загадочно в нем лишь одно — тайна непостижимой творческой плодовитости.
«Он находил облегчение, создавая миры» ( И. Тэн, Философия искусства).,— писали о нем. В этом остроумном определении я мог бы оспаривать лишь одно слово — «облегчение», предполагающее напряжение, тяжесть от избытка, чего нельзя увидеть в здоровом, никогда не знавшем утомления уме. Рубенс творил так, как дерево приносит свои плоды, без усилия, без напряжения. Когда же он обдумывал? Diu noctuque incubando — таков был его латинский девиз. Это значит, что он размышлял прежде, чем писать. Это и видно по эскизам, проектам, наброскам художника. И действительно, импровизация кисти следовала у него непосредственно за импровизацией ума: та же уверенность и та же легкость выражения сказывались как в том, так и в другом случае. Душе его были чужды бури и уныние, муки иллюзии. Если тягость труда и оставляла где-нибудь свои следы, то, во всяком случае, не на лице Рубенса и не на его картинах. Родившись в XVI веке, он принадлежал к той сильной породе мыслителей и людей дела, у которых мысль и действие составляли одно целое. Рубенс был художником так же, как мог быть и воином. Он создавал картины, как вел бы войну, вкладывая в них столько же хладнокровия, сколько страсти, прекрасно рассчитывая, быстро решая, а в остальном полагаясь на верность своего глаза. Он брал вещи такими, как они есть; свои прекрас-[ые способности — такими, какими он их получил; он упражнял их так, как никто, развивал их до предела, дальше которого он ничего уже от них не требовал; а затем со спокойной совестью продолжал свое дело.
Рубенсом написано около полутора тысяч произведений: это самая большая продуктивность, какой когда-либо достигал человек. Пришлось бы сложить воедино жизни нескольких плодовитых художников, чтобы приблизиться к этой цифре. Если же, независимо от количества, учесть всю значительность, размеры и сложность произведений Рубенса, то перед вами предстанет зрелище поистине изумительное, дающее самое высокое представление о человеческих способностях. Его широта и сила духа вызывают преклонение. В этом смысле Рубенс — единственный и, во всяком случае, один из величайших представителей человечества. Надо подняться в нашем искусстве до Рафаэля, Леонардо, Микеланджело, до полубогов, чтобы найти равных ему мастеров, которые в некоторых отношениях были к тому же его учителями.
У Рубенса было все, как говорят, за исключением самых чистых и самых благородных влечений. И действительно, в мире прекрасного можно найти два-три ума, которые ушли дальше, взлетели выше и потому ближе, чем он, увидели божественный свет и вечную истину. Так же и в мире духовных ценностей, в мире чувств, видений и грез есть глубины, куда спускался лишь Рембрандт. Рубенс не проникал туда и даже не подозревал о них. Зато на земле он властвовал, как никто другой. Зрелище жизни — это его область. Его глаз — чудеснейшая из призм, давшая нам великолепные и правдивые представления о свете и о цвете вещей. Драмы, страсти, позы, выражения лиц — словом, весь человек в многообразных проявлениях его жизни — все это проходит через его мозг, принимает там более сильные очертания и более могучие формы, вырастает и хотя, правда, не облагораживается, но зато приобретает какой-то особый героический облик. Рубенс на всем оставляет отпечаток своего ясного характера, своей горячей крови, своей крепкой натуры, поразительной уравновешенности своих нервов и великолепия своих каждодневных зрительных впечатлений. Он неровен и часто не знает меры: ему не хватает вкуса, когда он рисует, но не тогда, когда пишет. Он увлекается и бывает небрежен, но всегда искупает свои ошибки шедеврами, а недостаток внимания, серьезности и вкуса — внезапным проявлением уважения к самому себе, какой-то трогательной старательности и возвышенного вкуса.
Изящество Рубенса — это изящество человека с большим, широким кругозором, и улыбка такого человека восхитительна. Когда Рубенс берется за необычный сюжет, когда проникается глубоким и чистым чувством, когда сердцем его овладевает высокий и искренний порыв, он создает «Причащение св. Франциска Ассизского». И тогда, поднявшись до обобщений чисто морального порядка, художник постигает то, что есть в истине самого прекрасного. И в этом отношении он не уступает в мире никому.
В Рубенсе нашли проявление все свойства прирожденного гения и, прежде всего, самое непреложное из них — непосредственность, неизменная естественность, своего рода бессознательное отношение к себе и безусловное отсутствие критического к себе отношения. Поэтому в работе он никогда не отступает перед еще не решенными или трудно разрешимыми задачами, никогда не приходит в отчаяние от неудачи в работе и никогда не кичится достигнутым. Он не оглядывается назад и не страшится того, что ему предстоит еще сделать, берется за очень трудные задачи и выполняет их. Прервав или временно отложив ту или иную работу, отвлекшись от нее, забыв о ней, Рубенс вновь возвращается к ней после долгого и далекого путешествия с дипломатическими целями, как будто он от нее не отрывался. Ему достаточно одного дня, чтобы создать «Кермессу», тринадцати — для «Поклонения волхвов» Антверпенского музея и, по-видимому, семи-восьми дней — для «Причащения св. Франциска Ассизского», если исходить из того, что ему было заплачено за картину.
Так ли Рубенс любил деньги, как это утверждали? Так ли, как об этом говорили, он был виновен в эксплуатации своих учеников, заставляя их помогать себе? Действительно ли он относился презрительно к искусству, высоко им чтимому, оценивая свои картины по 100 флоринов за день работы? Истина в том, что во времена Рубенса ремесло живописца считалось настоящим ремеслом, и, поскольку к нему относились примерно так же, как к любой другой высокой профессии, произведения этого ремесла выполнялись нисколько не хуже и с тем же чувством благородного самоуважения. Были ученики, были мастера, были корпорации, была мастерская, которая являлась настоящей школой для художников. Ученики были подлинными сотрудниками мастера, и ни они, ни мастера не имели оснований жаловаться на их взаимный обмен уроками и услугами, благодетельный и полезный для тех и для других.
Более чем кто-либо Рубенс имел право придерживаться старых традиций. Как и Рембрандт, он был последним великим главою школы, но гораздо лучше Рембрандта — гений которого не мог быть никому передан — сумел определить многочисленные и незыблемые законы новой эстетики. Рубенс оставил двойное наследство — прекрасный метод обучения и великолепные образцы. Его мастерская с большим блеском, чем любая другая, соблюдает лучшие традиции итальянских школ. Ученики его вызывают зависть других школ, создавая славу своему учителю. Вы видите его всегда окруженным целым сонмом оригинальных умов, больших талантов. Он относится к ним с отеческой властью, полной нежности, заботливости и величия.
Тяжелой старости Рубенс не знал — ни тяжких недугов, ни одряхления. Последняя подписанная им картина — «Распятие св. Петра»— одна из лучших. Но продать ее он уже не успел. Художник говорит о ней в письме от 1638 года как об очень любимой работе, которой он увлечен и над которой хотел бы поработать не спеша. Но не успел он осознать, предупрежденный небольшим недомоганием, что силам его положен предел, как скоропостижно умер на шестьдесят четвертом году, оставив своим сыновьям вместе с очень богатым наследством самую прочную славу, какой никогда, по крайней мере во Фландрии, не мог добиться ни один мыслитель плодами своего ума.
Такова была эта примерная жизнь, и я хотел бы видеть ее описание, выполненное человеком больших знаний и благородного сердца во славу нашего искусства и в вечное назидание тем, кто в нем подвизается. Этот труд следовало бы писать здесь, если только это возможно и если бы кто-нибудь сумел это сделать, на могиле, перед «Св. Георгием». Имея перед глазами то, что уходит от нас, и то> что остается, то, что умирает, и то, что пребывает нетленным, мы с большим основанием, уверенностью и уважением взвесили бы то, что есть в жизни великого человека ив его произведениях не только преходящего и бренного, но и действительно бессмертного!
Впрочем, кто знает, если бы мы, находясь в часовне, где покоится прах Рубенса, погрузились в раздумье над чудесной природой этого гения, может быть, мы скорее поняли бы ее сущность и нашли лучшее объяснение тому, что мы называем сверхъестественным. …»
Себастиан Брант «Корабль дураков» пер. с немецкого Л. Пеньковского
(Себастиан Брант «Корабль дураков» Ганс Сакс «Избранное», Москва, изд. «Художественная литература», 1989г.)
«…ЗАВТРА, ЗАВТРА — НЕ СЕГОДНЯ
Кто, как ворона «кра, кра, кра»,
Твердит: «До завтра, до утра!» —
Тому колпак надеть пора.
Глупец, кто, внемля голос божий:
«Спеши, чтоб не взыскал я строже,
Исправься, грешный путь забудь!» -
Сам не спешит на правый путь:
Мол, нынче неохота, лень,
Живу, мол, не последний день, —
Исправлюсь завтра. Кра, кра, кра!
А доживет ли до утра?
Дурак себя же мучит тяжко,
И все отсрочка, все оттяжка!
А грех и глупость — тут как тут —
С весельем рядышком идут.
Клянется часто сын заблудший:
«Уж завтра-то я стану лучше!»
Но это «завтра» никогда
Не наступает, вот беда!
Как снег растаявший, как дым,
Заветный день неуловим.
И только одряхлев, глупец
В то завтра вступит наконец,
Расслаблен, немощен уже,
С тоской раскаянья в душе.
Спеши сегодня лучше стать —
Не будешь завтра так страдать.
Звучало нынче божье слово,
А прозвучит ли завтра снова?
Кто исправляться завтра любит
И все грешит, тот душу губит.
…КОРАБЛЬ РЕМЕСЛЕННИКОВ
Под скрип снастей, под всплески весел
С мастеровыми всех ремесел
Корабль от берега плывет
По вольному простору вод.
Мастеровые эти люди
Везут своих цехов орудья.
Но нет респекта в наши дни
К ремеслам. Портачи одни
И проходимцы-шарлатаны
Все — хоть ни два ни полтора —
Преуспевают, как ни странно.
Сегодня лезут в мастера:
Ремесел много — и теперь им
Житье, невеждам-подмастерьям,
И даже тем, кто и недели
Учиться делу не хотели!
Работают того лишь ради,
Чтобы соседу быть внакладе.
Чуть цену сбавил — хоть беги:
Все в городе тебе враги!
А не уступишь — большинство
Тебя поддержит для того,
Чтоб цены сохранить. А все ж
Цена дрянной работе — грош!
Но эти самые строптивцы
Сбивают цену, нерадивцы,
Плохой работой. Так у всех:
Тот назову иль этот цех, —
Свои изделья сбыть готовы
Все нынче по цене дешевой.
Но вещь плохая не нужна,
Как дешева ни будь она.
Теперь ведь каждый норовит
Придать вещам лишь внешний вид,
А для любого ремесла,
Воистину, нет хуже зла!
Я вам признаюсь кое в чем:
Немало с этим дурачьем
Я сам якшался, чтоб о них
Поведал мой правдивый стих.
Но многого я не сказал:
За два-три дня все написал,
А то, что делается спешно,
Никак не может быть успешно.
Принес один мазила раз
Свою картину напоказ
К прославленному Апеллесу.
Придать себе желая веса,
Похвастал он: «С такой картиной
Я справился за день единый! »
Но Апеллес в ответ: «Да ну?
За целый день — всего одну?!
По этой судя, я считал,
Что за день ты штук шесть создал! »
Мазиле так сказал художник...
Теперь представьте, что сапожник
Стачал сапог пар двадцать в день:
Рассыпались бы, чуть надень!
Сколь было бы для всех плачевно,
Коль оружейник ежедневно
Ковал бы дюжину клинков,
Снабжая ими простаков?
От них не прок, а лишь помеха:
С плохим оружьем не до смеха!
А если плотник без смекалки
Бревно для потолочной балки
Начнет тесать — так от бревна
Щепа останется одна!
И каменщиков есть немало,
Кирпич кладущих как попало.
Есть у портных свои грешки:
Длиннее делают стежки —
Скорей заказ готов.
Увы, Недолговечны эти швы!
А те, кто при печатном деле, —
Весь заработок за неделю
Беспечно в день один пропьют!
И то сказать, не сладкий труд —
И утомительный, и грязный:
Иль с мелочью разнообразной
Возись, иль книгу набирай,
И корректируй, и сверяй,
И краску черную вари
В такой жарище, хоть умри!
Иному, впрочем, на работу
Не жаль ни времени, ни пота,
А сделал — все не так, как надо!
Но он из Обезьянограда,
И не было такого чуда,
Чтоб мастер дельный был оттуда!
На том же судне дураков
Немало есть учеников,
С которых шкуру-то дерут,
А платят им гроши за труд.
Но эти пустят все равно
Свой заработок на вино.
О завтра думать — есть ли толк:
Все пропил — лезь, как в петлю, в долг…
...Так они едут — с цехом цех,
Но я собрал еще не всех!
…МУДРЕЦ
Я все сорта глупцов назвал,
Чтоб каждый их распознавал.
А чтобы вы мудрее были,
Поможет вам мой друг Вергилий.
Кто в наши дни столь мудрым будет,
Столь безупречным, что осудит
Себя, коль дурно поступил
Иль неблагоразумен был;
Кто сам с себя всех больше спросит -
Не потому отнюдь, что бросит
Ему упрек вельможный князь,
Иль криков черни убоясь?
Такого, чтоб ни одного
Не въелось пятнышка в него,
Нет мужа мудрого. А все ж
Вот он каков, если найдешь:
Покуда день — в созвездье Рака,
Пока над Овном — полог мрака,
Он на одном сосредоточен,
Одной заботой озабочен:
Чтоб ни из одного угла
Какая-нибудь не легла
На совесть его в этот день
Хоть еле видимая тень
Иль неуместного иль злого
Не вымолвил он за день слова.
Путь его прям — и не свести
Соблазнами его с пути.
С пристрастием себе он сам
Чинит допросы по ночам
В бессоннице: как день был прожит?
Не замышлял ли он, быть может,
Иль не свершил недобрых дел?
Что не успел, недоглядел?
О чем подумал слишком поздно?
К чему отнесся несерьезно?
Зачем он с этим поспешил,
Так много времени и сил
На труд ненужный потеряв?
Зачем, на подступе застряв,
Полезный труд прервал, хоть мог
С успехом кончить, видит бог?
Как смел он, к своему стыду,
Чужую пропустить нужду?
И почему — то ли с боязнью,
То ли с подспудной неприязнью —
Чужое горе он встречал
И якобы не замечал?
Над чепухой полдня корпел;
А дело сделать не успел;
Там чести он не уберег,
Тут выгодою пренебрег;
Грешил устами, и очами,
И сладострастными мечтами;
Зачем он, бренной плоти раб,
Хотя бы в помыслах был слаб?!
Так взвешивает вновь и снова
Он дело каждое и слово:
То — хвалит, то — хулит, скорбя.
Так мудрый муж ведет себя,
Что, возвеличен и прославлен,
Вергилием в стихах представлен.
Кто так к себе при жизни строг,
Того по смерти взыщет бог.
За то, что мудр был в этой жизни,
Вкусит он благо в той отчизне.
Всех этого сподобь, о боже, —
Себастиана Бранта тоже!
...1494 г.»
Михаил Зюзько «5 шагов к себе» (книга для учащихся), Москва, изд. «Просвещение», 1992г.
«…Кем я бываю
«Иногда веселой и безрассудной. Тогда мне хочется играть с какими-либо мягкими игрушками/Хочется громко хохотать, прыгать, бегать или еще что-нибудь эдакое. Тогда я напоминаю себе маленькую девочку лет трех.
Когда у меня подходящее настроение, то я хочу быть мамой. Вести свое дитятко за руку и разговаривать о чем-либо серьезном. Я отвечаю ему на все вопросы, и мы улыбаемся друг другу.
Еще я бываю старухой, которая бурчит и поучает всех. Почти всегда я играю роль учителя. И еще во мне сидят два животных: кошка и лисица. Когда я себе нравлюсь, мне хочется демонстрировать модели, и я в этот момент гордая, стремительная.
Иногда я становлюсь неким классическим образом (пушкинской Татьяной). Я пишу письма тому, кого люблю, но не отправляю их. Часто плачу. И перед глазами беседка в осеннем лесу.
Очень редко я бываю Марией Стюарт. Хочется лететь на коне в мужском костюме и губить своих поклонников. Но в большинстве случаев я — Золушка. Маленькое, хрупкое, ранимое и доброе дитя. Грущу о принце. Кропотливо тружусь. Одеваю никчемные наряды. Нет такой доброй феи, которая бы мне подарила хрустальные туфельки. И я, наверное, отдала бы половину своей жизни, чтобы хоть раз увидеть принца и побывать на балу у короля. Но... Увы...»
Как же жить с этим множеством «Я»? Прежде всего принять их как собственные части, относиться к ним как к собственной реальности. В каждом из этих образов есть сильные, привлекательные и слабые, отталкивающие стороны.
«Маленькая девочка лет трех» — раскованность, непринужденность, импульсивная жизнерадостность, фантазия, любопытство, творческие порывы — как прекрасно детство именно этими сторонами. «Будьте как дети». Многие из нас хотели бы вернуться на некоторое время в детство, чтобы испытать яркость красок и жизни.
Чужая радость так же, как своя,
Томит ее и вон из сердца рвется,
И девочка ликует и смеется,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Еще не знает это существо.
Ей все на свете так безмерно ново,
Так живо все, что для иных мертво!
Н. Заболоцкий
И одновременно детство имеет такие стороны, как беспомощность, неуверенность, несдержанность, наивность, пугливость. И это тоже детство. Без них бы невозможна была та детская радость, которая является привлекательной стороной. Все наши черты удивительно переплетены друг с другом, и наши достоинства являются продолжением наших недостатков и наоборот. Вырвите недостаток— и поблекнет достоинство, сделается менее ярким, менее сочным, менее интенсивным...
«Ворчливая и занудливая старуха» — это родительское «Я», безапелляционное, все знающее, все оценивающее, догматичное, с сознанием собственного превосходства и с правом всех судить и карать. Это, конечно, неприятные стороны. Но они ведь связаны со знанием, с мудростью, с уверенностью в правоте безусловных моральных требований, со способностью к покровительству, к защите слабого, с милосердием.
«Во многой мудрости много печали», «Кто умножает познание, умножает скорбь», «Сердце мудрых — в доме скорби» — отсюда и невеселая ворчливость.
Все лучшее в человеке может появляться только со своей обратной стороной —со свойственными этому лучшему недостатками, в неразрывном единстве и борьбе противоположностей. Помните, в главе I вы читали о единстве «инь-ян»?
Так и наше «Я» как целостность состоит из нескольких частей. Первая — творческий ребенок. Вторая — деловой взрослый. Сильные, привлекательные стороны взрослого — расчетливость и рационализм, трезвость и взвешенность оценок, понимание относительности догм, норм и принципов, четкий контроль за своими действиями, осознанность стремлений и рациональное целеполагание. Слабыми, неприятными сторонами делового, рационального взрослого являются бедность фантазии, недооценка эмоциональной сферы и «сухость», «черствость», «академичность» общения, поступков, отношений. Излишний критицизм, скептицизм ведет к скованности и заторможенности действий.
Третья часть — поучающий и выражающий традиции родитель. И «Я» объединяющее — четвертая часть.
Кому не нравится слово «часть», могут заменить его на «роль».
У каждого из нас есть предпочтение той или иной роли. Психологи, изучающие деятельность научных коллективов, выявили три специфические для науки роли, которые занимают ученые в процессе творческого взаимодействия.
Это Генератор идей {мыслитель «пионер»-—первопроходец, творец, новатор), Эрудит («классик»—поддерживающий историческую традицию; «учитель», «энциклопедист» — носитель знаний; «эксперт»— советник в определенной области), Критик (оппонент, аналитик, сомневающийся, проверяющий все и недоверчивый). Все три роли объединяются в целый научный творческий процесс чет-вертрй — Организатором.
На первом этапе личной работы «Я— наблюдатель» открывает во мне творца, генератора идей. «Я-—организатор» создает нужные условия и вдохновляет, мотивирует, возбуждает воображение творца. Создается идея. Затем «Я — наблюдатель» высвечивает моего Критика, который начинает проверять идею «на прочность» в процессе рационального диспута, диалога. Создается доверие к идее. «Я — организатор» создает нужные условия для доказательства, мышления, убеждения. Затем «Я —наблюдатель» высвечивает моего Эрудита, который начинает выяснять место моей идеи в культуре. «Я— организатор» создает нужные условия для того, что именуется патентным поиском. А далее, после того как произведен патентный поиск и появилось осознание, что есть проблема, которая неизвестна в культуре, которая важна и значима для меня, «Я — наблюдатель» открывает во мне творца, Генератора идей... И все повторяется. Этот цикл Новое — Традиция существует все время. Мы — челноки, пчелы, которые из своей индивидуальной практики, из своей уникальной проблемы несут крупицу нектара в улей Культуры.
Конечно, этими четырьмя ролями не исчерпывается все обилие их (хотя, при желании, можно к ним свести. Древние весь мир представляли как огонь, воду, воздух и землю). Исследователи творческих научных групп выделяют такие роли в группе, как мастер-исполнитель, коммуникатор (улучшающий общение в группе), совесть группы и т. д.
В группе могут появляться извращения основных ролей. Так, Критик может выродиться в демагога-критикана, Генератор идей —в проходимца (который либо крадет идеи у других, выдавая за свои, либо давит авторитетом или связями для проталкивания своих идей), Эрудит —в эстета (который с презрением относится к людям с меньшей образованностью, ценит лишь «красивые» задачи, брезгливо отрицая все остальные), в одиночку, книжного червя.
Помните, в первой главе мы говорили о важности многостороннего взгляда на мир (взгляните на с. 23)? Точно так же преодолевается односторонность нашего взгляда, когда мы последовательно становимся Генератором идей, творцом, бунтарем, затем — хладнокровным рациональным Критиком, потом Эрудитом, знатоком.
Трудно создать такой внутренний диалог. Для этого требуется свет Наблюдателя и мастерство Организатора. И самое главное — принятие своих начал, своих частей «Я». И «веселой и безрассудной девочки», и «бурчливой и занудливой старухи», и «доброжелательной подруги». И Золушки, и манекенщицы, и кошки, и Марии Стюарт. Все свои «Я» нужно объединить вместе, принять их как вашу реальность, как вашу полифоническую, многокрасочную душу, как цельное, единое «Я». Зазвучат ли все инструменты? Сольются ли все звуки в одну мелодию? Это зависит и от каждого музыкантами от дирижера-организатора.
Дирижер, начинайте с отдельных инструментов. Не научившись играть на них, не стоит включать их в оркестр. Что у вас лучше всего получается? Критик? Научитесь сначала хорошо включать своего критика в мелодии Эрудитов и Генераторов идей — ваших знакомых. Настроились? Получается? Теперь попробуйте мелодию своего Эрудита... Теперь своего Генератора идей... Настраивайтесь сначала во внешнем хоре, в контактах с другими людьми. Научившись внешне, начинайте учиться играть свои «Я» внутренне.
Но предварительно очистите их, сведите к основным. Скажем, Золушка Светланы —кто это? Это тот же ее Генератор идей, только с обратной стороны, со стороны своих неприятных качеств (пугливость, беспомощность) — «хрупкое, ранимое, грустное, мечтательное дитя».
А мама? Это традиция, Эрудит («веду дитятко за руку, отвечаю на все вопросы»). И учительница — традиция, Эрудит.
А Мария Стюарт? Это грозный Критик, который летит на коне и губит своих поклонников (увы, если идеи слабы, если творец не создал ядра, не защитил его, то Критик губит нежную и робкую идею, начинание, вдохновение).
Поняли методику работы со своим «Я»? Итак, начинайте с терпеливого овладения инструментом и включения его во внешнюю мелодию соединения с Другим.
Выходите из себя (кстати, вы чувствуете, как отличается ваш выход из себя от того, о котором говорят: «Он вышел из себя»?). Значит, «Я» может быть и во вне меня? Сколько меня во вне меня?
…
… В философской мысли многих народов исконно присутствовало понимание связи знания и любви. Познавайте себя — рождайте себя, любите себя, принимайте себя.
Основным средством познания себя является правильно организованное самонаблюдение, которое нужно пытаться сделать постоянным и привычным. Для познания себя необходимо правильное взаимодействие трех ваших «Я»:
— «реального «Я» (что вы хотите в себе изменить);
— «идеального «Я» (внутренний ваш эталон, образец, которому вы хотите соответствовать);
— «Я» — наблюдателя» (управляющее «Я», мост, соединительное звено «реального» и «идеального» «Я»).
В обычной жизни наблюдения за собой либо вообще нет, либо оно кратковременно, неточно, случайно, отрывочно, бесцельно, поэтому «Я» наблюдателя» нет, нет и нормальной связи «реального «Я» и «идеального «Я». Есть или их фантастическое соединение (Манилов), или гибель одного из «Я». Когда вы научитесь разделять в себе эти три части (реальный уровень развития, идеальный образ и внутренний прожектор наблюдения), вы сделаете третий шаг к себе — к себе как, целостному растущему целеустремленному человеку.
Процесс самонаблюдения нелегкий, требует мужества, смелости и терпения. Часто бывает, что в этом процессе человек наталкивается на свои отрицательные черты и качества, которые он раньше не видел. Почему не видел? Где они были раньше? В бессознательном (синоним для нашего разговора — подсознание). Отвлекусь и хоть немного расскажу об этом.
Когда человек сталкивается с несовместимыми влечениями, возникает конфликт. Если этот конфликт психологически невыносим, человек создает специальные защитные механизмы, тем самым «заглушая» возникающую тревожность, «убирая» ее в подсознание. Конфликт перестает осознаваться, но он «тлеет», живет, проявляется через нашу бессознательную жизнь: на образно-эмоциональном уровне, без слов и понимания. А так как этот уровень — целая жизнь (такой жизнью живут муравьи и собаки), то конфликту есть в чем себя выразить. Формирование сложных двигательных навыков водителя, спортсмена, и тягостные переживания при мучительном и невыносимом моральном конфликте — все это реализуется во многом без вмешательства сознания в подсознание. Мы формируем двигательный навык и решаем конфликт, не отдавая себе никакого отчета в том, как это происходит. Весь процесс скрыт в глубине нашего «бессознательного «Я». В этой глубине идет формирование нашей жизненной стратегии путем нашего «бессознательного» подражания и внушения. В нашей жизни в подсознании хранятся не только образцы нашей жизненной стратегии, но и усвоенные нами социальные нормы («голос совести», «внутренний голос», «веление долга»). «Суд людей презирать нетрудно, суд собственный презирать невозможно» (А. С. Пушкин), «Совесть — память общества, усвоенная отдельным лицом» (Л. Н. Толстой). В подсознании идет большая часть работы мышления и воображения, оно — место рождения многих поэтических строк, научных идей, жизненных планов, острот, каламбуров, мыслей, двигательных навыков, социальных норм, которые мы считаем своими, решений мучительных моральных конфликтов и т. д. Отсюда возникает иллюзия чуть ли не врожденности этих качеств («классовое чутье», «голос крови», «зов предков»), появляется представление об озарении, вдохновении. А на самом деле все это рождается, созревает и хранится в бессознательном. Там же живут и вытесненные нашим «социальным «Я» мысли, влечения, желания, планы (они показались нашему «социальному «Я» постыдными, испугали его). Вытесненные и подавленные влечения дают о себе знать страхами, неловкими движениями, оговорками, описками, специфическим юмором — «психопатологией обыденной жизни», (Кстати, так названа одна из работ великого психиатра 3. Фрейда.) Если вас заинтересовала тема бессознательного, начните с чтения его книг. А я вернусь к самонаблюдению.
В самонаблюдении даже отрицательных своих особенностей есть особый вкус, особое приятное ощущение познавателя. Обнаружив свою отрицательную особенность, человек вдруг чувствует прилив сил, которые появляются от обнаружения, открытия. Единственное, от чего следует уберегаться, — не становиться в позу судьи, оценивающего. Нужно просто принимать эти особенности как факт, не отождествляясь с ними, ведь ваше «Я» наблюдателя» не имеет этих недостатков, оно свободно от них и отстранено! В этом величайший смысл упражнения по занятию точки наблюдателя. Наблюдатель должен быть беспристрастным регистратором! У него появляется радость, но это радость открытия, радость познания факта. А сам факт бесстрастно «фотографируется». Когда таких «фотографий» наберется много, тогда можно переходить к самоанализу и комментированию себя. Но такой анализ возможен лишь после появления привычки видеть себя, наблюдать за собой. А привычка придет после долгих и разнообразных упражнений. Вот одно из них.
…Упражнение по осознанию своей жизненной стратегии
Запишите в дневник: «Самые значимые люди в моей жизни» (кроме родителей). Кого из встреченных вами людей вы любили? Кто вам больше всех нравился? А кого вы ненавидели, но были странно связаны? Опишите динамику ваших взаимоотношений. Если эти люди уже в прошлом, то что в вашей духовной жизни они определили? Какие связи, влияние оказывают эти люди на вас? Есть ли у этих людей что-то общее? Сравните их с родителями. Что в них похоже, чем они различаются? Какое влияние оказали эти люди на вашу жизненную стратегию?
Трудно отвечать? Конечно... Ведь вы «просвечиваете», «озаряете» свое темное бессознательное, где хранятся сделанные вам указания и внушения, где в образно-эмоциональной форме даны основные установки вашей жизненной стратегии, А определить «соавторов» ваших жизненных планов трудно, ведь для этого надо «поднимать» из глубины подсознания воспоминания (а они могут быть очень тяжелыми), делать это надо осторожно, умело и терпеливо, как и при всякой работе на глубине. Итак, продолжим подъем.
Есть ли в вашей семье семейные легенды и традиции? Какие легенды рассказывают о вашей жизни (рождение, младенчество, детство)? Какой образ вас маленького создается этими легендами? Кто, кроме вас, участник этих легенд? Вспомните, как прародители звали вас. По чьему предложению вас назвали? Почему? Было ли у вас в детстве прозвище?
Если вы на эти вопросы не можете ответить, задайте их живущим прародителям. Если они не смогут ответить, задайте вопросы родителям. У них вы можете спрашивать гораздо больше: ведь они знают многое такое, что бессознательно закладывалось вам в основу ваших жизненных планов. Задавайте им как можно больше разных вопросов о себе в детстве — гарантирую, что многие подробности вашей личной жизни в раннем детстве вам не известны, а многие эпизоды вызовут у вас недоумение.
Осознание своей жизненной стратегии есть осознание своих духовных связей с другими людьми, более ясное видение своего Учителя, это понимание и узнавание того момента, когда шло зарождение общего — появление вас в другом, а другого в вас. И это общное стало центром кристаллизации всего вашего последующего роста, основой вашей жизненной стратегии. Хранится же это в образах воспоминаний в подсознательном. Не очень понятно? Приведу пример.
До 12 лет А. Эйнштейн (один из основоположников современной физики) был очень религиозным ребенком. Он писал, что потом «чтение научно-популярных книг привело меня вскоре к убеждению, что в библейских рассказах многое не может быть верным. Следствием этого было прямо-таки фантастическое свободомыслие, соединенное с выводами, что молодежь умышленно обманывается государством, это был потрясающий вывод. Такие переживания родили недоверие ко всякого рода авторитетам и скептическое отношение к верованиям и убеждениям, жившим в окружающей тогда меня социальной среде». Эти слова Эйнштейна — лишь результат. А что было причиной?
Его бабушка по матери Йетта Кох писала родственникам 24 июня 1881 года (Альберту было тогда 2 года и 3 месяца): «Маленький Альберт такой чудный, и я заранее огорчаюсь, когда думаю о том, что столько времени не увижу его». И через неделю еще письмо: «Маленький Альберт. Он такой прелестный, что мы все время говорим о его забавных идеях». Странно. Сам Эйнштейн в 1954 году в одном из писем вспоминает: «Мои родители были обеспокоены тем, что я начал говорить сравнительно поздно, они даже консультировались по этому поводу с врачом. Не могу точно сказать, сколько лет мне было в ту пору, но не меньше трех». Представляете бабушку, которая воспринимает «забавные идеи», высказанные без слов?
А его дед по материнской линии писал о восьмилетнем Альберте: «Вот уже неделя, как дорогой Альберт вернулся в школу. Я так люблю малыша — вы не представляете себе, каким хорошим и умным мальчиком он стал». Вот влияние прародителей. Что они закладывали в подсознание Альберта?
Эйнштейн любил рассказывать о том, как в возрасте 4—5 лет, когда он болел, отец принес ему компас. А через 60 лет Эйнштейн отчетливо припоминает охватившее его много лет назад ощущение чуда: недосягаемая и изолированная стрелка подвержена воздействию какой-то неведомой силы. «Этот случай произвел на меня глубокое и длительное впечатление» — слова эти говорят и о внезапном пробуждении страстного любопытства, и о внезапной кристаллизации чего-то такого, что длительное время формировалось в нем. И добродушный, оптимистичный, свободомыслящий Герман Эйнштейн, конечно, и не подозревал о том, что Альберт всю жизнь посвятит разгадке теории единого поля сил, действующих в природе. Герман лишь принес своему сыну компас... Что закладывают родители в подсознание детей?
А дядя Якоб познакомил его с теорией Пифагора до того, как Альберт стал изучать геометрию. И Альберт был очарован и после напряженных раздумий нашел доказательство теоремы, что было в тех обстоятельствах достижением, доставило большое удовольствие и дяде, и племяннику. А через несколько лет, когда Альберт начал читать учебник Евклидовой геометрии, «ясность и уверенность (геометрии. — М. 3.) произвели на меня неописуемое впечатление», столь же сильное, как семь лет назад — магнитный компас (кстати, и философ Б. Рассел пишет: «В 11 лет я взялся за геометрию Евклида. Это было одним из самых важных событий в моей жизни, таким же ослепительно ярким, как первая любовь»).
И научно-популярные книги, которые Альберт читал «затаив дыхание», попали к нему не случайно. Их дал Альберту Макс Талмей, студент-медик, который одно время часто бывал в доме Эйнштейнов. Талмей проводил в спорах с маленьким Альбертом долгие часы, направляя его мысль и стараясь расширить границы его интеллекта. Когда Альберт начал изучать высшую математику, Макс перевел темы их дискуссий на философию, где он еще мог одерживать верх. «Я посоветовал ему прочесть Канта. В то время он еще был ребенком — ему было всего тринадцать — и все же труды Канта, непостижимые для многих, казались ему понятными».
Вот вам и причины... Не просто — взял и начал читать научно-популярные книжки. «Так то Эйнштейн, — скажете вы. — Вон как у него все гладко...» Да вовсе нет.
Преподаватель греческого как-то сказал ему: «Из вас никогда ничего путного не выйдет», и Альберт запомнил это навсегда. Товарищи дразнили его «простофиля». Учебу он вспоминает с горечью: «Учеником я не был ни слишком хорошим, ни плохим. Моим самым слабым местом была плохая память, особенно на слова и тексты». В пятнадцать лет он остается один (семья переехала в Италию). Классный наставник выразил желание, чтобы Альберт оставил гимназию: «Одного вашего присутствия достаточно, чтобы подорвать уважение класса ко мне». Его исключают из гимназии. Через год он не сдает вступительные экзамены в высшее техническое училище Цюриха...
Что закладывали в подсознание Альберта окружающие люди? Дядя Якоб передал духовную связь с математикой, с красотой формул, их ясностью и силой... Студент-медик Макс передал духовную связь с философией, с традицией скептицизма, недоверия к авторитетам, участвовал в лепке могучей независимости мышления величайшего творца и бунтаря XX века.
Прародители... родители... значимые люди... Как велика их роль в определении вашей жизненной стратегии? Как важно понять их вклад, осмыслить тот подсознательный импульс, что движет нами, нашей судьбой... «Желающего идти судьба ведет, не желающего — тащит». Это и есть два способа взаимоотношения со своим подсознанием — подчинение обстоятельствам, бегство от осознания и осознание, определение своей свободы.
Вот гипнотизер погружает человека А. в гипнотический сон и внушает ему, что, проснувшись, он сходит в другую комнату, возьмет зонтик и захочет прочитать книгу, не
найдет ее и решит, что ее украл человек Б., за что он рассердится на этого человека Б.
А. просыпается, через некоторое время встает и идет к выходу: «Хочу прогуляться». Возвращается с зонтиком: «Вдруг будет дождь, а я собирался пойти в гости». Вдруг видит Б., взрывается и обвиняет его в краже книги.
У А. были мысли, чувства, желание, которые он субъективно воспринимал как собственные, но которые не являются > результатами психической деятельности А. — они внушены ему. Так же и в нашем подсознании огромное количество социальных норм, взглядов, чувств, желаний не наше, а внушенное нам. Сколько газетных и журнальных статей мы пересказываем, выдавая за свое мнение! Сколько наших суждений о музыке лишь повторяют высказывания значимых для нас авторитетов! (Кстати, я сейчас пересказываю мнение одного из крупнейших философов и психологов XX века Эриха Фромма.) Будучи туристами в другом городе, мы рассматриваем не город, а те открытки, которые у нас в памяти. И очень радуемся, если обнаруживаем, что «все очень похоже». Так же в новом фильме мы прежде всего начинаем узнавать актеров. Если мы эстетически образованнее, то режиссеров, а то и всех вместе. Но узнавать, сличать, а не видеть.
Как же отличить псевдожизнь по навязанному сценарию от собственной жизни?
Мне сейчас вспомнились строчки из «Пер Гюнта» Г. Ибсена. Там есть эпизод, когда Пер Гюнт вдруг осознает нереализованность своей бурной жизни. И об этой нереализованное ему кричат «клубки», которые должны были быть его мыслями:
О если б были
Мы твои мысли!
Дал бы нам крылья—
Знали б нас выси...
Люди б с нами
Двинулись в дали.
Зря под ногами
Мы не мешали.
О нереализованности шелест в воздухе:
Мы песни — ты нас
Не пел во все горло,
Но тысячу раз
Глушил нас упорно.
Конечно, глушим себя не только мы, но и нас глушат. Подавляются наши естественные чувства (об этом мы говорили в главе II), критическое мышление, наши желания.
А так… О нереализованности шепчут сломанные соломинки:
Твои начинанья,
Мы тщетными были!
Нас колебанья
Твои погубили!
Все мы в день Судный
Встанем, губя,
Пер безрассудный,
Против — тебя.
Конечно, многие из нас не осознают этой трагедии нереализованности. Более того, начинают находить в этом нечто хорошее... Как та вяленая вобла из сказки М. Салтыкова-Щедрина: «Как это хорошо, что со мной эту процедуру (вычистили внутренности и выветрили мозги. — М. 3.) проделали! Теперь у меня ни лишних мыслей, ни лишних чувств, ни лишней совести — ничего у меня не будет! Все у меня лишнее выветрили, вычистили и вывялили, и буду я свою линию полегоньку да потихоньку вести...»
Многие люди искренне убеждены, что жизнь вяленой воблы нормальна. Но я пишу книгу не для них. Я хочу помочь тем, кто намерен отличить псевдожизнь по навязанному сценарию от собственной жизни.
Начнем с отличия навязанных нам мыслей от наших собственных. Для вас ваша мысль начинается с ваших переживаний, с удивления, с вашего вопроса как проявления дефицита понимания мира и заканчивается вдохновляющим озарением понимания, когда на краткий миг вдруг весь мир становится ясным вам.
Я помню, как в одну из бессонных студенческих ночей в результате долгого увлекательного спора мне вдруг пришла в голову блестящая идея. Я помню тот восторг понимания, который охватил нас в тот момент. Мы даже записали на плакатик эту мысль, повесили его в комнате общежития. А на следующий день первый же зашедший приятель сказал: «Что это за банальность вы написали?» Я взглянул на плакатик и вдруг понял что эту мысль я всегда знал. Вот оно, подсознательное с его «всегда», вот она, раньше существовавшая во мне навязанная мне мысль. Но переживание ночи говорило мне, что для себя я ее открыл только вчера. Хранившаяся во мне навязанная мысль, псевдомысль, отличалась тем, что она вошла в меня тихо, без переживаний, без мучительных вопросов. Она была мне внушена для подкрепления и защиты моих предубеждений. А моя мыс ль открывает новое для меня, она вдруг объединяет в ясное целое до этого разрозненные факты и события моей жизни, она озаряет светом понимания мою жизнь.
Теперь несколько слов об отличии псевдочувств от собственных. Мы настолько привыкли изображать чувства, которых от нас ожидают, что забываем о своих подлинных чувствах. То же справедливо и для желаний, с которыми неразрывно связаны наши чувства. Значительная часть наших желаний навязана нам: не мы живем, а нами живут. Мы улавливаем и подстраиваемся под желания окружающих. Даже если мы поступаем наперекор желаниям окружающих, мы все равно под них подстраиваемся... Мы очень часто подчиняемся давлению извне и хотим делать именно то, что другие ожидают от нас. Это ожидание нашего действия звучит в самых разных формах. Здесь и подсознательный «внутренний голос», и обычаи, и правила приличий, и условности вашей компании, и «голос совести», и шантаж, и физическое воздействие окружающих...
Превратившись в отражение чужих ожиданий, вы в значительной степени теряете себя и уверенность в себе. Защитный слой, скорлупа вашего «Я», становится все толще и больше, а истинное «Я» — все тоньше и меньше. И это потерянное, скрытое под скорлупой ваше «Я» уже не скажет:
Иду туда, где мне приятно,
Тому внимаю, что понятно,
Вещаю то, что мыслю я,
Могу любить и быть любимым,
Творю добро, могу быть чтимым,
Закон мой — воля есть моя...
… Но на этот раз эсэсовец останавливает их: «Смотрите — так будет со всяким, кто осмелится...» И узники, как по команде, начинают смотреть на жертву. Прикажут — вижу, прикажут — не вижу.
Что же делать? Ответ тот же — создать вокруг себя «область автономного существования», внутри которого вы будете самостоятельно совершать поступки и нести ответственность. В данном случае это невозможно сделать — поплатишься жизнью. Что остается? Сжимать кулаки, опускать веки, чтобы скрыть взгляд ненависти, но иметь этот взгляд? А не похоже это на «фигу в кармане»? Не знаю... Вам судить...
Что зависит от вашего старания и умения?
Самоактуализирующиеся люди хотят стать первоклассными или настолько хорошими, насколько они могут быть. Самоактуализация — это труд ради того, чтобы сделать хорошо то, что человек хочет сделать. В процессе исполнения этого «хорошего» появляются яркие моменты высших переживаний, пика, полноты слияния с миром и другими людьми.
В концлагере же все наоборот. Как только эсэсовцы замечали, что у узника начинала получаться какая-то работа, его сразу же переводили на другую. Цель этого — показать ему, что от его умения и старания, от него самого ничего не зависит. Он должен делать бессмысленную работу, которую может сделать любой узник. Узник терял способность радоваться и удивляться.
Ведь каждое усилие, вложенное в работу, составляет вклад в культуру, позволяет человеку передать себя другим поколениям, отдых после него приятен, ведь к отдыху присоединяется переживание от хорошо сделанной работы. Работа же, исполняемая вопреки своему желанию, с чувством ее бессмысленности, всегда скучна и тяжела.
Мало что так способствует счастью человека, как работа, которую человек любит и ценит, которая его интересует, которую он делает хорошо. Мало что делает человека таким несчастным, как работа, на которую он обречен вопреки своим желаниям и способностям.
Помните образ себя как дерева и как садовника?
Ваша будущая работа — одна из самых больших веток вашего дерева. Пора завершать описание себя как дерева. Ствол ваш — ваши жизненные цели. Ключевые области, где вы собираетесь добиться успехов в жизни,— ваши большие ветки (кроме работы, где вы еще думаете проявляться?).
По стволу и веткам уже можно определять породу дерева. Опытный садовник сразу скажет, какая почва благоприятна для данной породы, какие у нее есть болезни и вредители, как вовремя распознать их и предотвратить их распространение.
А какие плоды будут на вашем дереве? И богатый ли вы планируете урожай?
Появились ли на вашем дереве веточки (конкретные оперативные задачи), листья на этих веточках (ваши дела и поступки)?
Понимание себя даст вам возможность почувствовать уверенность в себе.
Уверенность и полноценность проявляются в твердости утверждения своих прав, своего достоинства, в искреннем выражении своих намерений, чувств, мыслей, в полном использовании своих ресурсов, в принятии себя (естественно, при этом соблюдается право других на их выражение и принятие их выражения)….
…Избегайте категоричности суждений и оценок: ведь ваша неуверенность имеет оборотную сторону— вы подчеркнуто уверены, независимы, безапелляционны. Я называю эту маску «неуверенная самоуверенность». Из-за своей неуверенности вы очень категоричны круты в своих оценках и суждениях. Не торопитесь превозносить или уничтожать! Проявляйте интерес к высказыванию, а не врачебно-следственные навыки (хотя сами по себе во врачебном деле или в процессе следствия эти навыки незаменимы. Но приятеля-то зачем допрашивать? Помните, я писал об этом в главе IV).
Ваши скороспелые приговоры, диагнозы, замечания лишь оттолкнут от вас собеседника, отвлекут его внимание с общения на бессмысленную перебранку, утомляющую всех.
Неуверенность может прятаться под модными сине-желтыми тенями и самой эпатажной, вызывающей прической (кстати, если у вас есть близкие приятельницы или приятели, которые поддерживают самый последний «писк» моды, то вы, наверное, согласитесь со мной, что за этим ярко-броским фасадом почти всегда скрывается нежная и неуверенная душа).
Довольно часто неуверенность, неполноценность проявляются в страхе конфликта, в нежелании идти на ухудшение отношений, что ведет к отказу от своих прав, к потере достоинства. Проявляется это и в боязни быть отвергнутым окружающими из-за утверждения своих прав: «Не буду отвечать, подумают еще, что я подлизываюсь к учительнице...», «Еще скажут, что я жадный, отдам я лучше ему свой магнитофон на время...», «Если я не пойду к ней на день рождения, то она ведь обидится и перестанет со мной разговаривать...» А ведь ответить, не давать магнитофон, не идти на день рождения так хочется... И это и есть ваши желания, ваши права.
И вас, и меня ждет нелегкое испытание в моменты утверждения своих прав. Каких?
Напомню, что «целью общества является счастье. Правительство установлено, чтобы обеспечить человеку пользование его естественными и неотъемлимыми правами. Эти права суть равенство, свобода, безопасность, собственность». Это из французской Декларации прав человека и гражданина 1793 г., а в Декларации независимости 4 июля 1776 г. сказано: «Все люди сотворены равными и все они одарены Создателем некоторыми неотчуждаемыми правами, к числу которых принадлежат жизнь, свобода и стремление людей к счастью. Для обеспечения этих прав учреждены среди людей правительства, заимствующие свою справедливую власть из согласия управляемых. Если же данная форма правительства становится гибельной для этой цели, то народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство... Конечно, осторожность советует не менять правительств... из-за маловажных или временных причин. Но когда длинный ряд злоупотреблений и узурпации, неизменно преследующих одну и ту же цель, обнаруживает намерение предать этот народ во власть неограниченного деспотизма, то он не только имеет право, но и обязан свергнуть такое правительство». И еще: «Права не дают, их берут». А неуверенный человек не в силах взять. Для него типична боязнь конфронтации с сильным и мстительным (который унижает, подавляет, присваивает собственность — от игрушки в детсаду до идей и успехов во взрослых играх, в политике, войне, науке), боязнь неизбежного дискомфорта, переживаний, стремление сохранить покой и уют, безмятежность существования. Это развращает морально, заставляя «не слушать крики жертвы». Вся Америка была возмущена и растерянна, когда в ночь на 13 марта 1964 года в Нью-Йорке убийца в течение получаса наносил удары взывающей о помощи женщине (Кэтрин Дженовез), она взывала о помощи, а 38 обитателей соседних домов не спали, наблюдали за происходящим, и никто не вмешался. Даже не вызвали полицию, хотя у многих были домашние телефоны.
Этот случай привел к появлению специальных исследований ситуаций, требующих помощи, сопереживания и милосердия в американском обществе. О результатах этих исследований и выводах мы скажем позже. Сейчас же лишь подчеркнем, что боязнь конфронтации, страх конфликта неизбежно ведут к моральной деградации человека. Появляется заколдованный круг — чтобы не быть неуверенным, надо совершать поступки, которые может совершать лишь уверенный человек.
Что же делать? «Жить не по лжи»! Добиваться своих неотъемлемых прав! Отказ от своих прав поощряет и развращает недобросовестных, агрессивных, злых людей! Каждый обязан высказывать недовольство, если нарушается его права и интересы. Искреннее выражение своих желаний, мыслей, чувств, претензий к другим дает другим возможность корректировать, соотносить свои действия с вашими. Искреннее выражение своих желаний, мыслей, чувств способствует вашему осознанию себя, своих пространств, своих интересов. Значит, появляется возможность для определения этих границ, для выражения своей позиции, обозначения этих границ.
Как же уважать то, чего нет? Как вас могут уважать, если вас нет? Не видны ваши границы, ваши позиции, ваше «Я»? А недовольство? Невозможно понравиться всем окружающим. А кто-то будет рад. Чье мнение, чувство для вас более значимо? Чью радость вы хотите вызвать? Чья радость вам приятна? Это — критерий. И обязанность. Нужно совершать поступки. И начните с малого. Попробуйте говорить «нет» в ответ на необоснованные претензии (это советовал еще Д. Карнеги, книгу которого я советую вам обязательно прочитать. И название у нее привлекательное: «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей» (М.: Прогресс, 1989).
Это невозможно, граф
Сначала говорите об отказе чуть-чуть дурачась. Например, ваш «хозяин» говорит вам: «Сегодня идем на дискотеку». А вы вдруг горестно вздыхаете и говорите: «Это невозможно, граф. Я боюсь убить Вас неприятным известием и больше ничего не сообщаю». При этом вы начинаете играть. В какую игру — зависит от вашей фантазии. Главное — вы отказываете, говорите «нет», да еще и владеете ситуацией, ведете ее. Уже то, что вы изучите диапазон воздействий вашего «хозяина», уже хорошо. Тем более, у вас всегда есть путь к отступлению. Чуть что, сразу же вы можете сказать: «Ладно, пойду», сбросив с себя игровую маску.
На первых порах игровая маска должна быть отчетливо видна. Затем пойдет период, когда неясно — то ли вы шутите, то ли всерьез отказываетесь. В этом периоде, полуигровом, вы изучаете своего собеседника, который блокирует ваши права. Кроме этого, ищете наиболее эффективные способы, формулировки отказа — приветливые, спокойные. Без унижения, но и без ненужной агрессивности.
Параллельно с этим начинаете применять «косвенные методики отказа». Скажем, к вам в гости пришла подруга, с которой вы не хотите видеться. К тому же у вас уроки и интересная книга, а она засядет у вас часа на три. Что делать? Приглашаете в дом, но говорите, что сейчас они вместе уйдут. В магазин за продуктами. В химчистку. В прачечную... Да мало ли куда вам дали поручение ваши родители (или вы сами внесли это действие' как пункт своего плана на день). Вы заменили зло на меньшее. К сожалению, очень часто в жизни идет выбор не наилучшего варианта, а выбор из двух не очень хороших вариантов. Так вы косвенно говорите «нет». Или, беседуя с приятельницей, чувствуя, что вам очень скучно, а сил на активизацию беседы у вас нет, взгляните на часы и непринужденно скажите: «О, извини, мне надо идти, я тороплюсь... Давай встретимся дня через три...» И немедленно уйти, как бы вас ни задерживали.
На этом этапе вы как бы проявляете свое чувство ситуации, естественности, «потока», умение не быть там, где вам неприятно. Вы начинаете реализовывать очень важное жизненное правило: «Не делайте вещи, которые не хочется делать, до тех пор, пока это не станет необходимостью. Если же такая необходимость возникнет, то нужно научиться хотеть делать эти вещи».
Древние желали человеку мужества для того, чтобы он изменил то, что можно изменить; смирения — для того, чтобы принять то, что изменить невозможно; разума — чтобы отличить одно от другого. Смирение и мужество преодоления — основные составляющие жизненной праведности, стойкости, святости. Принять свою ограниченность, с достоинством видеть свои слабости без приукрашиваний и без сознания своей ущербности, быть песчинкой, рабом, атомом, частью, слабым тростником — это смирение. Знать свое величие, видеть свою силу, свои возможности, быть царем, Богом, Космосом, сильным Духом и Разумом— это преодоление. «Кто вдумается в это, тот содрогнется, представив себе, что материальная оболочка, в которую его заключила природа, удерживается на границе двух бездн — бездны бесконечности и бездны небытия, он преисполнится трепета перед подобным чудом...
Что такое человек во Вселенной? Небытие в сравнении с бесконечностью, все сущее в сравнении с небытием, среднее между всем и ничем... Человек —самое непостижимое для себя творение природы, ибо ему трудно уразуметь, что такое материальное дело, еще труднее — что такое дух, и уж совсем непонятно, как материальное тело , может соединиться с духом...»
Эпиктет спрашивал: «Почему мы не возмущаемся, когда говорят, будто у нас болит голова, но возмущаемся, когда говорят, что мы не умеем рассуждать или выбрать правильный путь? Да потому, что твердо уверены — голова у нас не болит, но мы отнюдь не так уверены в правильности нашего выбора».
Вы уверены в правильности вашего выбора? Вы хотите сказать «нет»? Да? Тогда...
Начинайте твердо, приветливо и спокойно говорить «нет»
Конечно, это трудно, ведь причина вашей боязни, неуверенности — низкая самооценка. Проявляется это и в тревожности (когда вы боитесь нового, ищете простейшие, примитивные решения из-за «накрученных» страхов перед последствиями, часто страхов нереальных), и в отрицании своих чувств, влечений, мыслей (восприятие их как недостойных, стыдных, безнравственных), и в нерешительности (боязни неправильности, нечестности своих поступков, надежде на то, что ваши проблемы решит кто-то сильный, желание найти этого сильного и поручить ему решения) и в повышенном чувстве вины (принятие себя как источника обид, придавленность этими обидами, чувство вины, которое мешает заявлять о своих правах, интересах, чувствах, мыслях, а заставляет выполнять, реализовывать интересы, мысли, права обиженного).
Что делать? Понять, что каждый человек уникален и... Прочитайте еще раз строчки из романтического XVIII века. Человек — мерило своих поступков, имеет право на уникальное существование в соответствии со своими мыслями, чувствами, стремлениями. Приняв себя как уникальность, как ценность, человек начинает доверять себе, совершать поступки, диктуемые своими целями, своими планами, своими мыслями, выражать свои чувства. Не соглашайтесь с тем, с чем не соглашаетесь! Не участвуйте в том, в чем не хотите участвовать! Критикуйте то, что вам не нравится! Но будьте терпимы и позволяйте другому делать то же самое по отношению к вам. И рано или поздно к вам придет уверенность в себе и чувство своего достоинства. Оно. неизбежно появляется как следствие уверенности в себе. Ведь себя, свою индивидуальность надо отстаивать! В постоянных поступках. В постоянном труде. Не позволяя душе лениться.
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет...
А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай до темна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь.
Н. Заболоцкий
Ваш возраст — самый серьезный кризис в жизни человека, сравнимый, пожалуй, лишь с кризисом 40—50 лет (кризис середины жизненного пути). Это конец детства, когда перед вами встают все задачи предыдущих периодов (доверие, независимость, инициативность, трудолюбие), но решить эти задачи вы должны на осознанном уровне, примеривая прежние свои качества к своим новым или воображаемым возможностям, к требованиям общества. Вы решаете, какие ваши действия, поступки являются для вас важными, вырабатываете нормы для оценки своего поведения и поведения других.
Раньше все ваши оценки формировались на базе ценностей и морали ваших родителей, учителей или сверстников. Вы перевоплощались в другого, идентифицировались с ним (помните главу IV?). Теперь вы вырабатываете свою единую систему мировоззрения, создаете из этих часто противоречивых частей свою цельную конструкцию. Теперь вы воплощаетесь в себя, ищете свою идентичность (самотождественность, видение своей жизни, своих чувств, своих стремлений и мыслей. Соответственно формируется и отношение других людей к вам как к этой самотождественности, как к чему-то постоянному, имеющему определенные смыслы, мысли, чувства, переживания). Вы переживаете свою идентичность в тех случаях, когда вы в высшей степени являетесь самим собой в ситуациях общения с наиболее значимыми для вас людьми.
Я уже писал о «психологическом моратории», когда подросток не становится взрослым, не идет на новый этап развития, а остается в прежнем детском состоянии, правда, ценой отказа от возможности найти себя…»
Посвящается квадрату Малевича.
-------------
Л.Соловьев "Повесть о Ходже Насреддине"
... -- Какая тебе нужна надпись, мальчик? Говори -- я и тебя
осчастливлю.
-- Всего три слова,-- сказал маленький Насреддин.-- Большими буквами: "Зверь, именуемый кот".
-- Как? Повтори... "Зверь, именуемый кот"? Гм... Писец поджал губы и устремил на мальчика пронзительный взгляд своих остреньких цепких глаз:
-- А зачем, скажи, понадобилась тебе такая надпись?
-- Кто платит, тот знает, за что он платит,-- уклончиво ответил Насреддин.-- Какова цена?
-- Полторы таньга,-- последовал ответ.
-- Так дорого? Всего три слова?
-- Зато -- какие слова! -- отозвался писец.-- Зверь!.. -- Он сделал таинственно-зловещее лицо.-- Именуемый!..-- Он прошептал это слово, придав ему какой-то преступно-заговорщицкий оттенок.-- Кот!..-- Он вздрогнул и отпрянул всем телом, как бы коснувшись змеи.-- Да кто же тебе возьмется за такую работу дешевле?
Пришлось маленькому Насреддину согласиться на цену в полторы таньга, хотя он так и не понял, в чем состоит опасная глубина его надписи.
Писец вытащил из-под коврика кусок желтоватой китайской бумаги, ножом обрезал его, вооружился кисточкой и принялся за работу, сожалея в душе, что из трех слов, порученных ему, нельзя, при всей его ловкости, выкроить ни одного для доноса. На обратном пути маленький Насреддин задержался только в обувном ряду, где сапожным клеем наклеил надпись на гладко
выструганную дощечку.
Повешенная перед входом в палатку, она имела весьма приманчивый вид.
-- Теперь, бабушка, собирай деньги,-- сказал маленький Насреддин.
Кот, посаженный в клетку, был уже водворен внутрь палатки и нудно-тягуче мяукал там, скучая в одиночестве.
Старуха со своим черепком расположилась у входа. Маленький Насреддин встал от нее в трех шагах, поближе к дороге, набрал полную грудь воздуха и завопил так звонко, так пронзительно, что у старухи нестерпимо зачесалось в ушах.
-- Зверь, именуемый кот! -- кричал Насреддин, покраснев и приседая от натуги.-- Находящийся в клетке! Он имеет четыре лапы! Четыре лапы с острыми когтями, подобными иглам! Он имеет длинный хвост, свободно изгибающийся вправо и влево, вверх и вниз, могущий принимать любые очертания -- крючком и даже колечком! Зверь, именуемый кот! Он выгибает спину и шевелит усами! Он покрыт черной шерстью! Он имеет желтые глаза, горящие в темноте подобно раскаленным угольям! Он издает звуки --
противные, когда голоден, и приятные, когда сыт! Зверь, именуемый кот! Находящийся в клетке, в прочной надежной клетке! Каждый может его созерцать за два гроша без всякой для себя опасности! В прочной надежной клетке! Зверь, именуемый кот!..
Прошло не более трех минут, как его усердие было вознаграждено. Какой-то базарный зевака, вышедший из скобяного ряда, остановился, послушал и повернул к палатке. По виду это был подлинный двойник Большого Бухарца, только меньше ростом,--его младший брат, такой же толстый, румяный, с таким же вялым и сонным взглядом. Он приблизился вплотную к На-среддину и, расставив руки, остолбенел. Его толстое лицо начало медленно расплываться в тягучей бессмысленно-блаженной улыбке, глаза остановились и остекленели.
-- Зверь, именуемый кот! -- надрывался прямо в лицо ему Насреддин.-- Сидит в клетке! Два гроша за созерцание!
Долго стоял Малый Бухарец, внимая в тихом и бессмысленном упоении этим воплям,-- затем подошел к старухе, порылся толстыми пальцами в поясе и бросил в ее черепок два гроша.
Они звякнули. Голос маленького Насреддина пресекся от волнения. Это была победа.
Малый Бухарец откинул занавеску, шагнул в палатку. Насреддин затих, ожидая с замирающим сердцем его обратного появления.
Малый Бухарец оставался в палатке очень долго. Что он там делал -- неизвестно; должно быть -- созерцал. Когда вышел – на лице у него обозначались растерянность, обида и недоумение,--словно бы там, в палатке, надевали ему на голову сапог и пытались накормить мылом. Опять подошел к маленькому На-среддину, возобновившему свои вопли, опять, расставив руки, остолбенел,-- только теперь на его лице вместо блаженной улыбки отражалась какая-то смутная тревога ума. Он догадывался, что
его провели, но каким способом -- понять не мог.
С тем Малый Бухарец и удалился. А возле палатки уже были трое новых и громко ссорились -- кому первому созерцать зверя.
Эти оказались подогадливее -- последний, выходя из палатки, заливался безудержным смехом. А так как любому одураченному свойственно желать, чтобы все другие не оказались умнее, то эти трое ни словом не обмолвились следующим двоим, стоявшим у входа.
Созерцание зверя длилось весь день. Его созерцали купцы, ремесленники, приезжие земледельцы, даже многоученые мужи ислама в белых чалмах с подвернутыми концами. Его созерцали до кормления, когда он издавал звуки противные, и после печеночного кормления, когда он уже никаких звуков не издавал, а вылизывался и вычесывал из своей шерсти блох.
Палатка закрылась лишь с барабанами. Старуха подсчитала дневную выручку. Девятнадцать таньга! Первый же день окупил все расходы с лихвой, завтрашний -- обещал чистую прибыль.
Жизнь старухи волшебно преобразилась. У нее появился даже свой кров, ибо палатка была ее бесспорной собственностью. В палатке и осталась она ночевать. Кот, выпущенный из клетки, ходил с поднятым хвостом по углам, обнюхивая новое жилище.
Маленький Насреддин кричал у палатки еще три дня, затем сказал старухе, что придется кого-то нанять ему взамен, ибо у него есть другие дела по дому. Наняли за три таньга в день одного старика, бывшего муэдзина. Этот кричал хотя и зычно, но слишком тягуче, на молитвенный лад,-- пришлось купить ему барабан, рокотом которого он и перемежал свои крики для большей приманчивости.
Вадим Чурбанов «В чьих ранцах маршальские жезлы» Москва, изд. Молодая гвардия» 1980г.
«…НА ЧЬИ ГОЛОВЫ ПАДАЮТ ЯБЛОКИ,
или
Вредно ли спать по два часа в сутки
ВЫСШЕЕ СЧАСТЬЕ ЧЕЛОВЕКА –– находиться на краю его сил.
И. Ефремов,
доктор биологических наук, писатель
Как бы ни различались гены, судьбы, условия жизни и труда, области деятельности выдающихся людей — ученых или поэтов, врачей или конструкторов, полководцев или выдающихся рабочих, — все они великие труженики, В этом смысле царских путей не существует не только к геометрии, но и к любому другому сколько-нибудь серьезному занятию.
Разумеется, никакая работоспособность, никакое усердие, никакая воля сами по себе не дают выдающегося результата: нужны еще и способности и определенные внешние условия. Наконец, нужна еще и стоящая цель — люди ведь любят прежде всего не сам труд, а смысл его. И все-таки значительный результат — это величина со множеством переменных слагаемых, но с одним постоянным: трудолюбием — этой высшей нравственной ценностью человека, которую, как заметил в свое время Ушинский, нельзя купить за все золото Калифорнии — ее можно создать в себе только самому.
...Архимеда уже в юные годы настолько влечет к себе механика, что он забывает о пище, подолгу не бывает в бане и чертит везде: в пыли, пепле, на песке и даже на собственном теле.
Ньютон однажды говорил: «Однако я стал лентяем. Вчера, по случаю воскресного дня, я проспал с 11 вечера до 8 утра». Он говорит это на 85-м году жизни, за несколько недель до смерти.
О последних годах жизни Ломоносова его племянница Матрена Евсеевна рассказывала: «Бывало, сердечный мой, так зачитается да запишется, что целую неделю не пьет, не ест ничего, кроме мартовского (пива) с куском хлеба и масла».
«Он редко вставал рано, — вспоминает в своих мемуарах сестра Джемса Уатта, — но в течение нескольких часов занятий успевал сделать больше, чем обыкновенные люди делают за несколько дней». Поступив в 19 лет в Лондоне учеником в мастерские, Джемс Уатт в год едва ли более двух раз ходил гулять по лондонским улицам: все остальное время он трудился.
У Жоржа Кювье в пору учительства в графском доме на разных столах лежали разные бумаги, и, если выпадало даже пять свободных минут, он тут же присаживался и безо всякого разбега, минуты даже не тратя на сосредоточение, сразу начинал писать, продолжая мысль, прерванную много часов, а иногда и дней назад. Он оборудовал приспособление для письма в своей карете и не терял времени в пути. Кстати, никогда не писал черновиков, всегда набело.
Маркс 30 лет работал над «Капиталом». Это был поистине титанический труд.
«Почему я Вам не отвечал? — пишет Маркс одному из своих корреспондентов. — Потому, что все время находился на краю могилы. Я должен был поэтому использовать каждый момент, когда я бывал в состоянии работать, чтобы закончить свое сочинение, которому я принес в жертву здоровье, счастье жизни и семью. Надеюсь, что этого объяснения достаточно. Я смеюсь над так называемыми «практичными» людьми и их премудростью. Если хочешь быть скотом, можно, конечно, повернуться спиной к мукам человечества и заботиться о своей собственной шкуре. Но я считал бы себя поистине непрактичным, если бы подох, не закончив своей книги, хотя бы только в рукописи».
Менделеев доказывал знакомым, что непрерывные, долгие и упорные усилия необходимы, даже если это вредит здоровью. В 26 лет, работая над книгой «Органическая химия», он не отходил от письменного стола почти два месяца. Знаменитые свои «Основы химии» писал тоже неистово. Склонившись над бумагой, кричал во весь голос, угрожая математической формуле: «У-у-у! Рогатая! Ух, какая рогатая! Я те одолею!.. Убью-у!»
Когда Менделеева называли гением, он морщился и ворчал:
— Какой там гений! Трудился всю жизнь, вот и стал гений...
Периодическая система элементов приснилась Менделееву во сне. Чем не еще один пример того, как легко живется гениям! Но вот как это было. Уже много месяцев и так и этак раскладывал он карточки, где были выписаны свойства элементов, чувствовал, есть между ними связь, должна быть! Накануне целую ночь простоял он у конторки, за которой обычно писал, и лишь под утро, предельно утомленный, не раздеваясь, повалился на диван и уснул. Здесь и явилась ему таблица. Менделеев обрадовался во сне и тотчас проснулся. На первом попавшемся листке набросал он свои великие столбики и сразу понял: нашел!
Томас Эдисон до 50 лет работал 19,5 часа в сутки, потом по 18 часов. Неделями не выходил из лаборатории и ложился спать на столе с книгами под головой, ложился, когда устанет: днем, ночью, все равно. Утверждал: «Недостаток сна никогда не вредит».
Моцарт, с детскими припухшими щечками, хрупкий и изящный, работал как вол, как настоящий ремесленник, уважающий свое ремесло и знамя своего цеха. Чайковский утверждал, что работает как сапожник, так же неустанно, упорно, изо дня в день, в поту и в мыле.
Золя по утрам привязывал себя к стулу, так что, хочешь или не хочешь, пиши! Если «вдохновение» не приходит, не пишется, тогда он так и писал: «Не пишется... Не пишется... Не пишется...» В конце концов, уверял он своих друзей, оно возьмет и напишется!
Народный артист М. Штраух говорил о С. Эйзенштейне: «Он мне напоминал огнедышащий, гремящий завод, который работал круглосуточно. Эйзенштейн клал даже на ночь рядом с собой карандаш и бумагу. Под утро бумага была вся исписана».
«Любая профессия легка, если работать плохо, и трудна, если — хорошо... Ведущие артисты балета, они, конечно, сильнее кордебалетных — больше танцуют. Кто больше работает, у того больше сил» — так говорит в беседе с корреспондентом «Литературной газеты» выдающаяся балерина Майя Плисецкая.
Однако оправданна ли такая «жадность», такое самосжиганье людей?
Американский философ Б. Фуллер сделал следующий подсчет: «Я прожил 70 лет. Это составляет 600 тысяч часов. Из них 200 тысяч я спал, 100 тысяч ушло на то, чтобы есть, пить, восстанавливать свое здоровье, 200 тысяч часов я учился и зарабатывал на жизнь. Из оставшихся — 60 тысяч часов я провел в дороге. Остаток — время, которым я мог располагать свободно, — составил всего 40 тысяч часов, или около полутора часов в день».
Пересчитаем еще раз. 70 лет жизни — это 600 тысяч часов. 600 тысяч минус (200 тысяч на сон +100 тысяч на еду, питье, восстановление здоровья) —
половина долгой, в 70 лет, жизни! 600 тысяч разделить на 60 тысяч — одна десятая часть жизни уходит только на дорогу! Да, коли так, и в самом деле просто грешно не работать, как Архимед или Чайковский. Иначе жизнь человеческая становится нелепой: человек рождается для того, чтобы в основном спать, есть, пить, восстанавливать здоровье, трястись в транспорте!
Можно возразить: такова жизнь, так она устроена — нужно спать, есть, терять время на дорогу... Человеку отпущен природой определенный ресурс, и никому не дано преодолеть природу.
Но кто его знает, свой собственный ресурс?
«То, что мы должны делать, предварительно научившись, мы учимся делать только тогда, когда делаем именно это». Перевод мысли Аристотеля корявый, но сама мысль бесспорна.
Желание испытать свои силы свойственно каждому из нас, потому что это желание связано с извечным и естественным стремлением человека познать самого себя. Такое стремление в принципе относится не к конечной цели — достичь самопознания, ибо задача эта неисчерпаема. Значит, стремление к самопознанию реализуется в процессе движения к самопознанию, а не в достижении его. Но, как это на первый взгляд ни странно, практически желание испытать себя в полной мере реализуется весьма редко: этому мешает боязнь предельного напряжения, риска, утраты достигнутого ради неведомого и т. п.
Уже упоминалась книга Даниила Гранина «Эта странная жизнь» — о человеке, который всю свою взрослую жизнь стремился выйти за пределы своих достигнутых возможностей, хотел узнать и испытать себя до конца. Этот человек — профессор Александр Александрович Любищев, автор классических работ по дисперсионному анализу, теории систематизации, энтомологии.
«Диапазон его знаний трудно было определить. Заходила речь об английской монархии — он мог привести подробности царствования любого из английских королей; говорили о религии — выяснялось, что он хорошо знает Коран, Талмуд, историю папства, учение Лютера, идеи пифагорейцев... Он знал теорию комплексного переменного, экономику сельского хозяйства, социал-дарвинизм Р. Фишера, античность и бог знает еще что еще» — это говорит о Любищеве Даниил Гранин.
В 1953 году А. А. Любищев пишет работу «О монополии Лысенко в биологии», в 1969 году — «Уроки истории науки». Пишет воспоминания о своем отце. Потом разражается «Замечаниями о мемуарах Ллойд-Джорджа», пишет «Об афоризмах Шопенгауэра» и следом «О значении битвы при Сиракузах в мировой истории», берется за трактат о Марфе Борецкой, за труд об Иване Грозном...
Даниил Гранин не только оправдывает «разбросанность» ученого, но и видит в ней признак, отличающий искателя истины от собирателя фактов. А главный вывод писателя таков:
«Большая часть людей не пробует выйти за пределы своих возможностей; за всю свою жизнь они так и не пробуют узнать, на что они способны и на что не способны. Они не знают, что им не под силу. Печальнее всего эта благоразумность в науке. Ученый, который выбирает себе задачи по силам, достигает почета и солидной репутации. Он не совершал ошибок. Списки его работ безупречны, никто их не опровергал, они всегда были результативны. Если он брался за дело, он доводил его до конца. Но где-то там, за чертой этого длинного списка его печатных работ, начинается ненаписанное, несделанное — вот там, среди несовершенных ошибок, избегнутого риска и даже позора, таились, может быть, действительно великие открытия. И уж наверняка открытие самого себя. Обидно прожить жизнь, не узнав себя — человека, который был тебе вроде ближе всех и которого ты так любил...»
В этом смысле Любищев изведал себя. Он мерил не задачи по своим силам, а свои силы по задачам. Лучше иметь духовный долг, считал он, чем сохранять душевную безопасность.
Возможно, главным изобретением профессора Любищева была система устройства личной жизни. Основным элементом этой системы была добровольно взятая на себя обязанность «наблюдать часы».
Дочь Александра Александровича замечала, что, когда она и брат приходили к отцу в кабинет, он, терпеливо отвечая на их вопросы, делал при этом какую-то отметку на бумаге. Много позже она узнала, что Любищев отмечал время. Он постоянно хронометрировал себя — любое действие: работу, отдых, чтение газет, прогулки... Занялся он этим с января 1916 года. Ему было тогда 26 лет. Был Новый год, и Любищев дал себе обет. С 1916 года по 1972-й, по день смерти, 56 лет подряд, он аккуратно записывал расход времени, не прекращая этого ни разу.
Любищев экономно расходует и педантично считает часы и минуты, изобретает множество методов и приемов для того, чтобы успеть сделать в жизни то, что хотелось.
Вот несколько его правил:
«1. Я не имею обязательных поручений. 2. Не беру срочных поручений. 3. В случае утомления сейчас же прекращаю работу и отдыхаю. 4. Сплю много, часов десять. 5. Комбинирую утомительные занятия с приятными».
Он умел использовать без остатка даже «отбросы времени». В поездах читал книги и изучал языки. Английский усвоил главным образом вот так, между делом. «Обычно в поезд я забирал определенное количество книг, если командировка предполагалась быть длительной, то я посылал в определенные пункты посылку с книгами...»
Любищев очень тщательно конспектировал серьезные работы, тратил на это много времени. Зато имел великолепный «арсенал», который эффективно использовал.
Что-то помешало Александру Александровичу Любищеву стать знаменитым. У него не было научной школы, не было учеников. Враги были. Жилось ему нелегко. Он вознамерился создать математическую биологию, но умер на ранней стадии осуществления своего замысла. А все-таки прекрасна его жизнь, хотя с обыденной точки зрения она и странная. Странная уже хотя бы тем, что этот человек мог необыкновенно многое.
Но что это значит — много или мало? Что это такое — норма человеческих возможностей?
Любищев спал по десять часов, а лауреат Ленинской и Нобелевской премий академик Н. Н. Семенов в начале своей работы над цепной реакцией, сделавшей его со временем мировой знаменитостью, три месяца — по два часа в сутки. Но оба они успели сделать даже по количеству столько, что этого хватило бы и на десяток жизней. «Сон — залог здоровья», — пишут на медицинских плакатах. А Ньютон ругает себя за лишний час сна... Бывает, что люди умирают от переутомления. А Майя Плисецкая утверждает: «Кто больше работает, у того больше сил». И это не фраза уже хотя бы потому, что такого творческого долголетия, которое оказалось посильным ей, еще никогда не знало искусство балета.
Говорят: терпение и труд все перетрут. Относительно многих вещей в жизни это, конечно, так. Но непосильный труд убивает в человеке все человеческое и в конце концов убивает его самого. Однако если этот труд не насилие над собой, а выражение себя, то, как мы видим из приведенных примеров, представления о границах человеческих ресурсов становятся относительными. Талант рождает трудолюбие и раздвигает границы возможностей человека. Если мы видим великого труженика, значит, перед нами талантливый человек, ибо бездарность не способна к великому трудолюбию. Это, я думаю, можно считать законом, обладающим точностью математической формулы. Но, может быть, возможна и обратная зависимость: если человек трудолюбив, он не похоронит свой талант?..
Одного канадского спортсмена попросили сделать столько приседаний, сколько сможет. Он повторил упражнение 313 раз и, обессилев, заявил, что это предел его возможностей—еще одно приседание, и он потеряет сознание. «Да что вы!» — воскликнули врачи и объяснили спортсмену, что нормальный человек его возраста, занимающийся спортом, должен приседать в десять раз больше. На другой день канадец взялся снова за дело и присел 3148 раз.
Поставим себя на место этого спортсмена. Вы понятия не имеете, много это или мало — 300 приседаний. Вы, возможно, считаете, что и 200 много, а уж от трехсот и здоровье подорвать можно, наверное, надо заканчивать, а то как бы дело не закончилось бедой. И чувствуете себя вконец усталым, сделавшим противоестественно огромную работу.
Но кто знает, что много, что мало, что норма?
Если пролистать спортивную прессу в обратном хронологическом порядке, можно собрать материал для целой книги, посрамляющей знание возможностей человеческого организма и личности человека — его воли, целеустремленности, оптимизма, честолюбия. Сколько раз очередные мировые рекорды в беге, прыжках, метании молота и диска, поднятии штанги, стрельбе, плавании объявлялись последними, исчерпывающими возможности человека! Но проходили дни или недели, месяцы или долгие годы, и рекорд падал. А после этого десятки и десятки людей, обретя веру в новые возможности, повторяли его и повторяли, превращая из исключительного достижения в заурядное...
В физической жизни существуют нормы. Медики рекомендуют спать ребенку в таком-то возрасте столько-то часов, взрослому — не менее семи-восьми в сутки, они предписывают рационы питания, режим дня, нормы физических нагрузок и т. п. Но часто эти нормы оказываются относительными.
В духовной жизни людей нет норм и поэтому нет рекордов. Нелепо было бы определять: Лев Толстой — писатель, занимающий в русской литературе первое место, Достоевский второе, а, положим, Гоголь третье. Наивно было бы утверждать, что тот, кто стал академиком в 30 лет, более выдающийся ученый, чем тот, кого избрали в Академию наук в 50 лет; или тот, кто, прежде чем взяться за свой труд, изучил 5 тысяч работ предшественников основательнее и серьезнее исследователя, изучившего только 50 статей и книг своих коллег.
Нередко говорят, любой русский в музыке должен знать и любить, по крайней мере, Чайковского — это, так сказать, минимальная норма культурности. А Шаляпин не любил Чайковского и почти никогда не исполнял его сочинений — он любил Мусоргского. Горький не любил Достоевского, Толстой — Шекспира. Ну и что? Нынешнему школьнику кажется странным, что когда-то многие не понимали стихов Маяковского. Теперь они «норма», их все понимают.
Должен ли существовать какой-то «золотой минимум» знаний, навыков, представлений, который обязателен для всех? Должен ли быть какой-нибудь «оптимум» расходования сил, придерживаясь которого можно достичь в жизни наибольшего результата?
Лет 70 назад человек, не знавший латыни, древнегреческого языка, библейских мифов, не считался культурным человеком. Сегодня считается, что подлинно культурный человек независимо от профессии должен иметь представление об основах теории относительности, генетики, экологического равновесия, равно как и о творчестве, скажем, Моцарта и Рафаэля.
Но что значит «считается»? Это значит, что высказываются такие пожелания: следовало бы, хорошо было бы... Делаются попытки установить «золотой минимум» и средствами довольно решительного принуждения — например, посредством учебных программ школ и специальных учебных заведений, библиографических списков-минимумов и списков-максимумов.
Жизнь упорно отвергает такие нормы. Учебные программы постоянно пересматриваются, причем каждая новая программа непременно становится поводом для новой волны критики и требований: это необходимо исключить, а вот это включить. Библиографические списки не получают широкого распространения и не оказывают заметного влияния на круг чтения. Пока набирала силу мода на изучение иностранных языков с дошкольного возраста, научные исследования обнаружили, что раннее овладение языками затормаживает развитие мышления. Пока сплошь и рядом писали и говорили об информационных перегрузках, выяснилось, что одна из причин низкой успеваемости огромной части школьников в недостаточной загрузке мозга, в «информационном голоде» при избытке изучаемого материала и чрезмерно длинном рабочем дне. Многие специалисты говорят об эмоциональных перегрузках современного человека, а другие замечают: почему же миллионы людей усаживаются перед экранами телевизоров, когда демонстрируют хоккей, футбол, детективы, вызывающие острые переживания, — может быть, от недостатка эмоциональной нагрузки?..
Давно ли многие психологи считали, что развитие интеллекта наиболее характерно для детского и юношеского возраста, а взрослый человек — это уже «психологическая окаменелость» и вообще «ребенок — отец взрослого человека»? Однако проведенные в последние десятилетия исследования показали, что у обучающихся — самостоятельно, на курсах, в семинарах и т. д. — взрослых более развито мышление, память, внимание в сравнении с неучащимися взрослыми. Вот итоговая формула, принадлежащая профессору Б. Г. Ананьеву: «Учение есть форма сохранения интеллекта. Поэтому человек должен учиться всю жизнь».
Утверждают: современные дети раньше взрослеют, и это плохо, нужно сохранять детям их детство, ибо все хорошо в свое время. Однако существует и другая точка зрения. Ее сторонники утверждают, что необходимо решительно перейти к систематическому обучению детей с более раннего, чем сейчас, даже с младенческого возраста.
Сотрудники Гарвардского университета, изучая изменение интеллектуального уровня дошкольников, обнаружили, что разница в интеллектуальном развитии становится очевидной уже к двум годам, что если до 9—10-го месяца дети в основном равны по своим возможностям, то между десятью месяцами и полутора годами совершается нечто важное, определяющее дальнейшее интеллектуальное развитие. Известны результаты экспериментов в нашей стране, когда дети получали наибольшую «дозу» развивающего обучения от полугода до полутора лет и 90 процентов из них оказались в школе лучшими учениками. Известные опытом раннего развития своих детей в семье Никитины из Московской области утверждают на основании своей практики, что научить читать и считать 3— 4-летнего малыша легче, чем 6—7-летнего. А мать пятилетней англичанки Верины Гринвей, девочки, которая говорит и читает по-английски, французски и итальянски, пишет так же хорошо, как 10-летние дети, знает арифметику в объеме трех классов школы, играет на пианино, плавает, катается на коньках, считает, что большинство детей могут быть такими, как ее дочь, если для них создать определенные условия.
Так что же лучше — раннее развитие или «все хорошо в свое время»?..
Нет, никак не удается выработать усредненные нормы, и желающие заполучить надежные рекомендации о «тенденциях» и «как положено» вряд ли могут вооружить себя рецептами. В духовной жизни норм нет. Кроме одной: она требует непрерывного трудового напряжения, творческого поиска самого себя, своих индивидуальных возможностей и своих пределов.
Конечно, можно не ставить слишком высоких целей — тогда есть возможность не напрягаться и не разочаровываться.
Но заниженные цели и заниженный режим — это болезнь. Не знаю какая — психическая ли, нравственная или социальная. Только это против человеческой природы. И это не прописная мораль, это закон, выведенный биологами, психологами, педагогами. Шведский нейробиолог Хиден, к примеру, установил, что мозг на ранних стадиях своего развития требует не только питания, но и стимуляции: если он лишен стимулирующей учебной среды, затормаживается формирование его волокнистых соединений. А директор эстонского НИИ педагогики О. Нильсон утверждает, что в школе приходится уже больше заниматься «ремонтом» личности, чем ее формированием, и, в частности, «ремонтом» представлений ребенка о себе, своих возможностях, целях и т. п.
«Когда у меня нет ничего, и тужить мне не о чем», — сказано в старинной «Повести о Горе-Злосчастье». А Иоанн Дамаскин пел:
Благословляю я тропинку,
По коей, нищий, я иду.
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду...
Вот так умеют люди создавать себе счастье жизненного покоя. Я вовсе не укоряю тех, кто способен к этому. Тем более что это бывает не от лени, не от душевного жира, а от того, что есть такие характеры, есть такая способность — спокойного погружения в глубину жизни, когда ничто в ней не враждебно. «И через дорогу за тын перейти нельзя, не топча мирозданья», — писал Б. Пастернак. Сокровенна ценность всего живого, тем более каждого человека, который живет сообразно своей натуре и своим представлениям о себе и о жизни. И все-таки...
Существует такое утверждение: незаменимых людей нет.
Но вот один лишь пример. В конце 60-х годов при лыжном переходе погиб талантливый математик Игорь Гирсанов. Отдел, которым он руководил в Московском университете имени Ломоносова, перестал после этого существовать — Гирсанов оказался незаменимым.
Когда-нибудь кто-то другой все-таки сделает то, что должен был сделать Гирсанов, — так же, как кто-либо другой сделал бы то, что сделали Ньютон и Менделеев, если бы они не родились на белый свет. Но такая «заменимость» замедляет развитие цивилизации и, стало быть, делает жизнь другой.
Известно сколько угодно случаев, когда с болезнью или уходом на пенсию опытного и талантливого лекальщика, к примеру, или доярки производство начинало безбожно хромать. Между тем техника их работы общеизвестна, никаких секретов они не применяли. В чем же дело? А дело в уникальности психологии людей, их отношении к своему делу, которое трудно повторить.
Прогресс невозможен без бесконечной неповторимости индивидуальностей — это один из самых удивительных феноменов природы, который недоступен другим живым существам, кроме людей. Однако при этом будем помнить, что мир движим людьми с великой страстью, со способностью к борьбе и напряжению. Поэтому развитие воли не менее необходимо, чем развитие интеллекта, — без нее знания и способности бессильны.
Правда, иногда говорят: воля — это наилучшее средство самоуничтожения. Это, конечно, и в самом деле может быть так. Философ, поэт, теоретик искусства Пико делла Мирандола в десятилетнем возрасте был первым поэтом и оратором Италии эпохи Возрождения, в ранней юности он писал и читал на двадцати двух языках. Но работал он столько и так, что в 31 год, по свидетельствам современников, «умер от усталости». Трагическая судьба Гоголя и Достоевского — это, может быть, их расплата за нечеловеческое напряжение, испытываемое гениями, на которых судьба взвалила ношу, тяжесть которой нам и представить невозможно. Их судьба — расплата за сверхусилие, стало быть, за сверхусталость...
Но зачем это люди так жгут себя?
Ничто не налагает такой ответственности на человека, ничто так не подчиняет его воли, но и ничто так не делает его самим собой, как счастливо сознаваемый свой талант и вера в свою цель.
Трудно сказать, что человек может выдержать и осилить даже физически. Я не хочу сказать, что нужно бездумно жечь себя. Развернутые в полной мере духовные силы человека часто ведут к жестокой физической расплате. Но ничто не доказывает, что число трагических судеб среди выдающихся людей больше, чем среди «простых смертных». Наверное, устанавливать, что человек может, какая нагрузка ему по силам, может только он сам. Лев Толстой совершенно серьезно говорил: умру, когда сам того захочу.
Уже приводились примеры гибели людей из-за чрезмерных усилий. Безмерное напряжение нередко приводит еще и к тому, что люди рано бросают работу.
Глинка прожил 54 года, но примерно в 38 лет деятельность его почти заканчивается. Он берется писать две новые оперы, но бросает работу и последние 10 лет находится в депрессии — пишет лишь мемуары о своей жизни и церковные произведения.
Знаменитый химик и физик Дэви в 30 лет уже близится к закату, а в 33 года его научная деятельность обрывается. Он живет еще 20 лет, но за эти два десятилетия лишь пишет две незначительные и даже странные книжки. Одна из них — «Руководство к ужению рыб».
Но вот перечень нескольких выдающихся людей, которые, несмотря на нечеловеческое трудолюбие, до последних дней сохраняли высокую работоспособность: Кант прожил 81 год, Толстой — 82, Галилей — 79, Гоббс — 92, Шеллинг — 80, Пифагор — 76, Сенека — 70, Гёте — 82, Ньютон — 84, Фарадей — 77, Па-стер — 74, Дарвин — 73, Спенсер — 83, Платон — 81, Сен-Симон — 80, Эдисон — 82, Павлов — 87..,
Известен афоризм великого английского философа Бэкона: «Природа побеждается только подчинением ей». Если иметь в виду природу в глобальном масштабе, это действительно так. А если человеческий организм, то, как говорят французы, все могут сделать десять пальцев, если вынуть руки из карманов. Во всяком случае, Кант нисколько не преувеличивал, когда многократно говорил и писал, что он сам, собственными руками создал себе здоровье и удлинил свою жизнь.
«Это был слабый мальчик, — писал его биограф, — с нежным, бессильным телосложением, с плоской, вдавленной грудью».
Однако к 40 годам Кант здоров и с тех пор почти никогда не болел. Он считал это делом своих рук.
Ровно в десять часов он ложился спать, ровно в пять вставал. И в продолжение 30 лет ни разу не встал не вовремя. Ровно в семь часов он выходил на
прогулку. Жители Кенигсберга проверяли по нему свои часы. Все в его жизни было размерено, заранее решено, все было продумано до самой малейшей подробности».
Жизнь, похожую на работу машины, не назовешь идеальной. Но вот другой пример. Пастер, разбитый параличом на 40-м году жизни и получивший кровоизлияние в мозг от чрезвычайно напряженной работы, которая велась запоем, без всякого элементарного соблюдения гигиенических правил, обложил себя медицинскими книгами и благодаря воле и знанию себя и своей болезни сумел возвратить здоровье и молодость. Более того, в те 30 лет, которые он прожил после катастрофы, он осуществил наиболее значительные свои открытия, отличался необычной свежестью и бодростью.
У Гёте в 19 лет — кровотечение из легких, в 21 год он был, казалось, конченый неврастеник с крайне расшатанным здоровьем. Однако в 40, 50 и в 60 лет и даже разменяв девятый десяток он удивлял современников крепостью своего здоровья и моложавым видом. Как могло случиться такое превращение? Вот лишь несколько фактов.
Гёте не выносил шума, но он стал приходить в казармы, где били в барабаны, и подолгу заставлял себя слушать этот грохот, а иной раз шагал вместе с воинскими частями под барабанный бой — это помогло, отвращение к шуму прошло.
Чтобы избавиться от головокружений, Гёте заставлял себя множество раз подряд подниматься на соборную колокольню — головокружения прошли.
Гёте стал посещать больницы и присутствовать на операциях специально для того, чтобы укрепить свои нервы, — и укрепил.
Могут возразить: что же, многовековой опыт, установивший общепринятые нормы человеческого существования, предписания врачей и гигиенистов — что же, все это неосновательно? Нет, но все эти нормы и предписания для «усредненного» человека. А каждый конкретный — он особенный, созданный не по типовому проекту, а такой, каким родился и каким сам себя создал.
Наверное, это спорно. Но бесспорно для нас только то, что нас не интересует.
«Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называется счастьем... а бесчестная тревога, основанная на любви к себе, — это несчастье... Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость. От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного...»
Л. Н. Толстой написал это в 29 лет — по нашим временам, в молодом возрасте. А потом, в год смерти, 82-летним стариком, перечитал и согласился.
Надо тревожиться, трудиться, сносить лишения, причем не время от времени, а всегда, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать — это, а вовсе не «душевный комфорт», покой, благополучие и удовлетворенность собой составляют формулу нравственного здоровья.
Однако похоже, что в ней, этой формуле, нет ни грана науки.
Но вот известнейший наш медик, лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического Труда профессор Н. М. Амосов пишет в книге «Раздумья о здоровье» : «Чаще всего он (человек) болеет от лени и жадности (к пище), но иногда и от неразумности... Для здоровья одинаково необходимы четыре условия: физические нагрузки, ограничения в питании, закалка, время и умение отдыхать. И еще пятое — счастливая жизнь! К сожалению, без первых условий . она здоровье не обеспечивает. Но если нет счастья в жизни, то где найти стимулы для усилий, чтобы напрягаться и голодать? Увы!..»
За этим перечислением — научная аргументация, цифровые выкладки, диаграммы, отражающие многочисленные наблюдения и эксперименты.
Суть и толстовской и амосовской формул, в сущности, одна и та же: чем выше нагрузка, чем активнее человек, чем больше он себя расходует, тем он здоровее и нравственно и физически. И особенно важно, что необходимым условием и нравственного и физического здоровья является счастье человека.
В последние годы организация и самоорганизация человеческой деятельности все в большей степени стала строиться на основе научных знаний. Бурно развиваются НОТ (научная организация труда, в том числе научная организация умственного труда), возникла новая наука — праксеология (общая теория правильной деятельности, или в буквальном переводе хорошей работы), все больше говорят о НОДе — научной организации досуга. Наука вырабатывает все более уверенные рекомендации о режиме труда и отдыха, основанные на знании биоритмов человеческого организма, об аутотренинге, гигиене физической и умственной деятельности: Все это помогает (или поможет в будущем) людям, опираясь на общие знания о пределах возможностей, грамотно определять пределы достигнутых ими нагрузок и способы избежать трагических срывов от перегрузок. Однако вряд ли даже в будущем возникнут какие-нибудь науки, которые научат человека самому главному — умению быть счастливым. А именно это-то умение определяет, что люди могут, на что, на какие нагрузки они способны. Но что для человека счастье, каждый определяет сам. …»
Франческо Петрарка «Эстетические фрагменты» Москва, изд. «Искусство» 1982г.
«…они прорвутся к тайникам сокровенной истины. Наконец, если бы даже нас вовсе не связывала любовь к другим людям, я все равно не поставил бы прекрасное и нас же самих питающее искусство слова на последнее место. О себе пусть каждый судит сам, а я и высказать вполне не надеюсь, как помогают мне в моем одиночестве кое-какие привычные строки и заметки, которыми я частенько взбадриваю дремлющий дух, не только в уме их повторяя, но и вслух произнося; как приятно иногда перчитывать чужие или свои сочинения; как ощутимо чтение это снимает с сердца груз самых тягостных и горьких забот. Притом свое иногда помогает тем больше, что, приготовленное рукой недужного и чувствующего больное место врача, оно пригоднее для моих немощей. Разумеется, этого утешения я бы не имел, если бы сами же целительные слова не ласкали слух и, какими-то скрытыми чарами побуждая к частому перечитыванию, не прокрадывались исподволь в душу и не пронзали сердце потаенным жалом. Желаю тебе успехов. 1 мая [1338?]
IV 1. Дионисию из Борео Сан Сеполькро,
монаху ордена святого Августина и профессору
священного текста, о своих заботах (curis)
Сегодня я поднимался на самую высокую в нашей округе гору, которую не без основания называют Вентозой, движимый только желанием увидеть ее чрезвычайную высоту. Много лет я думал взойти туда; еще в детстве, как ты знаешь, я играл в здешних местах по воле играющей человеком судьбы, а гора, повсюду издалека заметная, почти всегда перед глазами. Захотелось когда-нибудь наконец сделать то, что я мысленно проделывал каждый день, тем более что накануне при чтении римской истории мне у Ливия попалось то место, где македонский царь Филипп (тот, что вел войну с римским народом) взбирается на фессалийскую гору Гем, веря молве, согласно которой с ее вершины можно видеть два моря, Адриатическое и Черное,— правда это или ложь, достоверно установить не могу, потому что и гора от наших краев далека и разноречие писателей ставит дело под вопрос: всех приводить не буду, но космограф Помпоний Мела без колебаний передает это как факт, а Тит Ливии считает молву ложной; будь мне так же легко, обследовать ту гору, как нашу, долго оставаться в неопределенности я бы не стал. Впрочем, оставлю ту и вернусь к этой. Можно, подумалось мне, извинить скромного молодого человека за то, в чем не винят и старого царя. Однако, размышляя о спутнике, я, к своему удивлению, не обнаружил среди друзей почти ни одного, пригодного во всех отношениях: так редко даже среди дорогих людей бывает полное согласие во всем, что касается желаний и привычек. Этот ленивей, тот энергичней, этот медлительней, тот подвижней, этот меланхоличней, тот веселей, наконец, этот безрассудней, тот благоразумней, чем мне хотелось бы; в одном пугала неразговорчивость, в другом назойливость, в одном грузность и полнота, в другом худоба и слабость, у одного смущала хладнокровная невозмутимость, у другого неуемная пылкость,— все это, даже тягостное, легко сносишь дома, ибо любовь все терпит и дружба не страшится никакой ноши, но в пути те же самые качества становятся обременительней. Так, думая о пристойном развлечении и озираясь по сторонам, разборчивая душа взвешивала все по отдельности — без всякого ущерба для дружбы — и молчаливо отстраняла все, в чем предвидела отягощение предпринимаемого пути. И что же ты думаешь? В конце концов обращаюсь к домашней помощи и открываю замысел единственному и младшему брату, которого ты прекрасно знаешь. Ничему он не мог бы обрадоваться больше, благодарный, что ему отведено при мне сразу место и друга и брата.
В намеченный день отправившись из дома, мы к вечеру пришли в Малавсану—деревеньку на северных отрогах горы. Пробыв там день, мы только сегодня наконец в сопровождении двух моих слуг поднялись на гору, и не без труда: это очень крутая и почти неприступная каменистая громада; но хорошо сказано у поэта: «неотступный все побеждает труд»3. Долгий день, ласковый ветер, душевная бодрость, телесная крепость и ловкость и все подобное было на стороне путников, против нас была только природа местности. На склонах горы встретился нам пожилой пастух, который пространно отговаривал нас от восхождения, вспоминая, как лет пятьдесят назад сам в таком же порыве юношеского задора поднимался на самую вершину и ничего оттуда не вынес, кроме раскаяния, усталости и изодранных камнями и колючками тела и одежды, причем никогда ни прежде, ни позднее не было у них слышно, чтобы кто-то решился на подобное. Он разглагольствовал, а мы, по молодости лет недоверчивые к предостережениям, от задержки только разгорались жаждой. Заметив, что зря старается, старик немного прошел с нами вперед; между отвесных камней, перстом указал на крутую тропинку и много еще напутствовал и долго охал вослед уходящим. Оставив при нем лишнее из одежды и вещей, мы настроились только на восхождение и начали проворно взбираться.
Но, как обычно бывает, за сильным порывом быстро следует утомление, и вот, недалеко отойдя от того места, мы приостанавливаемся у какого-то обрыва; отсюда снова уходим и продвигаемся вперед, но медленней. Причем именно я отмерял горную тропу уже особенно осторожной поступью, тогда как брат кратчайшим путем взбирался все выше по самому хребту горы; я, малодушничая, льнул к низинам, а на его призывы и указания прямого пути отвечал, что надеюсь на более легкий подход с другой стороны горы и меня ничуть не пугает длинный путь, если он ровней. Выставляя это в оправдание своей слабости, я плутал по ущельям, когда другие уже достигли высоты, и никак не открывался мне более легкий доступ; наоборот, и путь удлинялся, и лишнего труда прибавлялось. Все же когда мне, расстроенному утомительным петлянием, стало стыдно блуждать, я решительно положил устремиться ввысь, а когда, усталый и мрачный, догнал дожидавшегося меня и подкрепленного долгим отдыхом брата, мы какое-то время шли наравне. Едва оставили мы то возвышение, и вот, забыв, как только что метался, я опять оказываюсь отброшен вниз и опять, огибая скалы в поисках легких долгих путей, пребываю в долгом замешательстве. Я все оттягивал тяготу восхождения, но не человеческой изобретательности отменить природу вещей, и ничему телесному не достичь высоты, опускаясь. Коротко говоря, не без насмешек брата и к моей великой досаде на себя самого за несколько часов со мной такое случалось раза три, если не больше. Тогда, в который раз обманутый, я присел в каком-то ущелье. Переносясь летучей мыслью от телесного к бестелесному, я укорял себя примерно такими словами: «То, что ты многократно испытал сегодня при восхождении на эту гору, да будет тебе известно, случается и с тобой и со многими устремляющимися к блаженной жизни; люди только не сознают это с той же ясностью, потому что телесные движения на виду, а душевные невидимы и сокровенны. Поистине жизнь, которую мы именуем блаженной, расположена в возвышенном месте; узкий, как говорится, ведет к ней путь. Много на нем высится холмов; надо переходить сияющими ступенями от добродетели к добродетели; на вершине конец всего и жизненный предел, на который наделено наше странствие. Туда прийти хотят все, но, как говорит Назон, «мало хотеть; жаждать так надлежит, чтобы цели достигнуть». Безусловно, ты—если и здесь, как во многих вещах, не обманываешь себя — не только хочешь, но и жаждешь. Что же тебе мешает? Разумеется, не что иное, как более легкий и на первый взгляд удобный путь земных и низших удовольствий; однако потом тебе придется, много проблуждав среди них, или взбираться к той же вершине блаженной жизни под грузом безобразно утяжелившихся задач, или обессиленным уснуть в ущелье своих грехов и, если—страшно подумать—тебя там застигнет тьма и тень смертная, провести бесконечную ночь в вечных муках».
Ты не поверишь, как эта мысль взбодрила и дух мой и тело на остаток пути. О, если бы моя душа проделала путь, по которому я днем и ночью томлюсь, хотя бы так, как, превозмогши наконец трудности, прошел я сегодняшний путь своими телесными ногами! И уж не знаю, не более ли простым должно быть то, что крылатый и бессмертный дух без всякого пространственного перемещения может совершить в мгновение трепетного ока, чем то, что во временной последовательности приходится исполнять с помощью обреченного на смерть и болезненного тела под тяжкой ношей его членов.
Выдающуюся над всеми вершину поселяне называют Сынком, почему не знаю, подозреваю только, что по антонимии, как иногда бывает: в самом деле, она кажется как бы отцом всех соседних гор. На ее макушке есть небольшая площадка; только там мы, усталые, присели отдохнуть. Раз уж ты выслушал, какие тревоги поднимались у меня в душе по мере нашего подъема, то выслушай, отец, остальное и изволь посвятить час своего времени отчету о делах целого моего дня. Прежде всего, взволнованный неким непривычным веянием воздуха и открывшимся видом, я застыл в каком-то ошеломлении.
Озираюсь: облака остались под ногами, и уж не такими невероятными делаются для меня Афон и Олимп, раз слышанное и читанное о них я наблюдаю на менее знаменитой горе. Направляю лучи глаз к италийским краям, куда больше всего тянусь душой; вздыбившиеся снежные Альпы, через которые, разрушая, если верить молве, уксусом скалы, перешел некогда жестокий враг римского имени, кажутся совсем рядом, хоть отдалены большим промежутком. Правду сказать, дымку италийских просторов я больше угадывал душой, чем различал ее глазами; и меня охватило жгучее желание снова видеть и друга и отечество, однако при всем том я готов был осуждать себя за разнеженность еще не вполне мужественного чувства к тому и к другому, хоть и доказательства противного в обоих случаях были, подкрепленные поддержкой важных свидетелей.
Потом другие думы захватили душу, перенеся ее от мест к временам, Я стал говорить себе: «Сегодня исполняется десятый год с тех пор, как, оставив ребяческие занятия, ты ушел из Болоньи; о Боже бессмертный, о неизменная премудрость, сколько крутых перемен в твоем характере видел этот промежуток времени! О бесконечном множестве их молчу: я еще не достиг порта, чтобы безопасно вспоминать о прошедших бурях. Возможно, придет время, когда я перечислю все на свете по велению Того, кем все на свете управляется, сказав сперва словами твоего Августина: «Хочу припомнить былые свои мерзости и плотские извращения моей души, не потому, чтобы я любил их, а для того, чтобы любить Тебя, Бога моего»8. Конечно, мне остается еще много опасной и тяжкой работы. Что я некогда любил, того уж не люблю; нет, лгу: люблю, но более скупо; вот и опять солгал: люблю, но стыдливей, печальней; наконец-то сказал правду. Да, так: люблю, но то, что желал бы не любить, что хотел бы ненавидеть; все равно люблю, но подневольно, обреченно, печально, в слезах, на самом себе ощущая смысл знаменитого Овидиева стиха: «Возненавижу тебя; не смогу — полюблю против воли». Не протекло еще трех лет с тех пор, как той извращенной и негодной воле, которая безраздельно царила на престоле моего сердца, начала противиться и противодействовать другая, и уже давно на полях моих размышлений между ними завязалась мучительная и посейчас еще неясная исходом борьба за власть над внешним и внутренним человеком». Так перебирал я в уме прошедшее десятилетие. После обратился заботами к предстоящему и спрашивал самого себя: «Если тебе случится протянуть в этой летучей жизни еще два пятилетия, за равные промежутки времени настолько же приближаясь к добродетели, насколько за последнее двухлетие благодаря схватке твоей новой воли со старой ты отошел от прежнего упрямства, то не сможешь ли ты тогда, пусть без последней достоверности, но хотя бы с доброй надеждой на сороковом году жизни встретить смерть, равнодушно пренебрегши остатком клонящегося к старости века?»
Эти и им подобные мысли чередовались в моей груди, отец. Я радовался своему росту, оплакивал свое несовершенство, сожалел о всеобщей переменчивости человеческих деяний и казался совсем забывшим, куда, зачем пришел.
Наконец, прямо-таки разбуженный советом спутников оставить заботы, более уместные в другое время, оглянуться и посмотреть на то, смотреть на что я пришел,— ведь близилось время уходить, потому что солнце уже склонялось к закату и тень от горы росла,— я оборачиваюсь назад и смотрю на запад. Порог Галлии и Испании, Пиренейский хребет, оттуда не виден просто по слабости смертного зрения, а не из-за какой-либо мешающей тому преграды, насколько я знаю; зато прекрасно можно было различить горы Лионской провинции справа, а слева — Марсельский залив и тот, что омывает Мертвые Воды, на расстоянии нескольких дней пути; Рона была у нас прямо перед глазами. Когда я так все по отдельности рассматривал, то уходя чувствами в земное, то по примеру тела поднимая душу к более высоким вещам, мне вздумалось заглянуть в книгу Августиновых «Исповедей», дар твоего расположения; она служит мне памятью и об авторе и о дарителе и всегда у меня под рукой — умещается на ладони, размерами крошечная, но бесконечно сладостная. Открываю, чтобы прочесть что попадется,— а что еще попадется, кроме чувств доброго и самоотверженного сердца? Сочинение случайно открылось на десятой книге. Брат, ожидая услышать что-то из моих уст от Августина, был весь внимание. Бог и он свидетель, тут же присутствовавший, что в месте, на котором прежде всего остановился мой взгляд, было написано: «И отправляются люди дивиться и высоте гор, и громадности морских валов, и широте речных просторов, и необъятности океана, и круговращению созвездий—и оставляют сами себя». Признаться, я окаменел и, попросив жадно прислушивавшегося брата не мешать мне, закрыл книгу в гневе на себя за то, что и теперь все еще дивлюсь земному, когда давно даже от языческих философов должен был знать, что нет ничего дивного, кроме души, рядом с величием которой ничто не велико.
Тогда, поистине удовлетворившись зрелищем горы, я обратился внутренним зрением к себе, и с того часа никто не слышал меня говорящим до самого конца спуска: те слова задали мне достаточно молчаливой работы. И я не мог видеть тут случайное совпадение, но все прочитанное считая сказанным мне и никому другому, помня, что то же самое в свое время подозревал о себе Августин, когда при чтении апостола, как он сам рассказывает, первым ему попалось место: «„.не в пированиях и опьянении, не на ложе и в распутствах, не в ссорах и зависти; но облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечения о плоти не превращайте в похоти»; и то же раньше случилось с Антонием, когда, услышав Евангелие, где написано: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай все имение твое и раздай нищим; и приди и следуй за Мной, и будешь иметь сокровище на небесах», он, как говорит записавший его деяния Афанасий, отнес повеление Господа к себе. И как Антоний, услышав это, больше ни о чем не спрашивал, и как Августин, прочитав то, дальше не продолжал, так и у меня на немногих приведенных выше словах кончилось все чтение, и я в молчании думал, как скудны благоразумием смертные, которые в небрежении о благороднейшей части себя рассеиваются на многое и растрачиваются на пустые зрелища во внешней погоне за тем, что могли бы найти внутри себя, и изумлялся благородству нашей души, когда она не вырождается по собственной воле, отклоняясь от своего изначального источника и обращая в попрек себе то, что Бог дал ей в почетную награду. Можешь догадаться, сколько раз в этот день, озираясь на обратном пути, я бросал взгляд на вершину горы! И она казалась мне едва одного локтя высотой рядом с высотой человеческого созерцания, когда человек не погружает его в грязь земной мерзости. На каждом шагу думалось и другое: если не жаль подвергнуть себя такому труду и мучению, чтобы тело побывало чуточку поближе к небу, то какой крест, какая тюрьма, какая дыба сможет отпугнуть душу, которая на подступах к Богу попирает чванливую громаду гордыни и свою смертную судьбу?_И_еще: как мало кому удается не сойти с этой дороги — или от страха перед суровыми вещами, или от влечения к приятным! О счастливцы! Если есть их где-нибудь хоть один, то, по-моему, его имеет в виду поэт:
Счастлив, кому удалось познать вещей основанья,
Кто душою презрел и все страхи, и неумолимый
Рок, и зловещий гул ненасытной волны Ахеронта.
О, с каким старанием надо работать, чтобы у нас под ногами оказались не всхолмления земли, а раздувшиеся от земных позывов желания!
С этими чувствами в волнующейся груди, не чуя каменистой тропы, глубокой ночью вернулся я в деревенское пристанище, откуда двинулся в путь до света, и высокая луна оказывала желанную услугу запоздалым путникам. Сейчас, пока домашние усердно заняты приготовлением ужина, я уединился в укромной части дома, чтобы по горячим следам спешно написать тебе это; иначе, если отложить, из-за перемены мест изменится, пожалуй, состояние души, и намерение писать остынет. Видишь, любезный отец, как я не хочу ничего в себе утаить от твоих глаз, добросовестно открывая тебе не только свою жизнь, но и все помыслы; прошу помолиться о них, чтобы после слишком затянувшейся шаткости и неопределенности они когда-нибудь установились и после напрасных и бесчисленных метаний обратились к единому доброму, истинному, достоверному, устойчивому. Всего тебе доброго.
Малавсана, 26 апреля [1336]
IV 4. Иоанну Колонне, кардиналу Римской церкви; совещание о месте принятия лаврового венка
Я на распутье двух дорог и не знаю, по какой направиться. История удивительная, но краткая. Сегодня как раз в третьем часу мне пришли письма от сената, в которых с убедительной настоятельностью меня зовут в Рим для принятия поэтических лавров. В этот же самый день около десятого часа с письмами о том же деле ко мне приезжает человек от канцлера Парижского университета Роберта, моего знаменитого соотечественника, очень сочувствующего моим занятиям; приводя превосходные основания, он убеждает меня ехать в Париж. Ты мне скажи, кто бы когда предсказал, что нечто подобное может случиться среди этих утесов? Дело кажется настолько невероятным, что я переслал тебе оба письма, не нарушив печатей. Одно зовет на восток, другое на запад; ты поймешь, какие веские доводы толкают меня и туда, и сюда. Знаю, конечно: в человеческих делах нет почти ничего твердого; если не ошибаюсь, в своих заботах и делах мы по большей части бываем обмануты тенями; и все-таки, раз уж дух юности больше тянется к славе, чем к добродетели, почему бы мне—ибо ты придаешь мне смелости по-дружески хвалиться перед тобой,—-не увидеть в случившемся такой же славы для себя, какую некогда могущественнейший царь Африки Сифак видел…»
Стефан Цвейг «Три певца своей жизни» (Казанова, Стендаль, Толстой) , Москва, изд.»Республика», 1992г.
«…Один из совершеннейших художников по силе своего гения, Стендаль лично никогда не служил искусству; он пользуется им только как тончайшим и одухотвореннейшим из инструментов, чтобы измерить полет души и воплотить его в музыку. Никогда не было оно для него целью, а всегда только средством, ведущим к единственной и вечной его цели — к открытию своего я, к радости самопознания.
…De voluptate psychological (о сладострастии психолога (лат.))
Ma veritable passion est celle de connaitre et d'eprouver. Elle n'a jamais ete satisfaite.
Моею истинною страстью было познавать и испытывать. Эта страсть никогда не получила полного удовлетворения.
Как-то в обществе подходит к Стендалю добрый буржуа и светски-любезным тоном осведомляется у незнакомого ему господина о его профессии. Тотчас же коварная улыбка кривит рот этого циника, в маленьких глазках появляется надменный блеск, и он отвечает с наигранной скромностью: «Je suis observateur du coeur humain» — «Я наблюдатель человеческого сердца». Это, конечно, ирония, брошенная, словно молния, в лицо остолбеневшему обывателю, чтобы разыграть его, но все же в этой шутливой игре в прятки есть и немалая доля откровенности, так как в действительности Стендаль всю свою жизнь ничем не занимался так планомерно и целеустремленно, как наблюдением над жизнью души, и не было у него страсти более упорной и долгой, чем страсть «de voir l,interieur des cerveaux» (Заглядывать в мозг людей (франц.)). Его справедливо можно причислить к искуснейшим психологам всех времен, к великим знатокам души и прославить как нового Коперника в астрономии сердца,— и все-таки Стендаль вправе улыбнуться, если ему самому или кому-либо другому случится по ошибке признать психологию его призванием. Ибо призвание — это всегда полнейшая самоотдача, это профессиональная, целеустремленная работа, в то время как Стендаль всю жизнь занимался психологией не систематически, научно, а как бы мимоходом, ambulando, прогуливаясь и развлекаясь. И для полной определенности нужно еще раз настоятельно подчеркнуть то, на что мы уже десяток раз указывали раньше: приписывать Стендалю сколько-нибудь серьезное отношение к работе, строгую деловитость, стремление к эмоциональному или моральному воздействию — значит плохо понимать и неверно оценивать его собственный психологический тип. Ибо даже тем, что составляло предмет его страсти, этот на редкость легкомысленный жуир, избравший себе девизом: «L'unique affaire de la vie est le plaisir» (Единственное дело в жизни — это удовольствие (франц.)),— занимался без глубокомысленных морщин на лбу, без систематического усердия, единственно ради «diletto», для собственной сердечной утехи, бесцельно и непринужденно. Никогда он как художник не становится рабом своего произведения, не отдается ему с маниакальной беззаветностью какого-нибудь Бодлера или Флобера, а если он и создает образы, то лишь для того, чтобы в них полнее насладиться собою и вселенною. Подобно тому, как в своих путешествиях он не уподобляется какому-нибудь Гумбольдту, тщательному исследователю и дотошному землемеру новооткрытых стран, но как турист походя восхищается ландшафтом…
Автопортрет
…к легким любовным успехам («L'amour a toujour ete pour moi la plus grande des affaires ou plutot la se-ul» ( «Любовь всегда была для меня самым важным, вернее, единственным делом» (франц.)), и ни к одному философу, ни к одному поэту, даже к Наполеону не питает он такого искреннего почтения, как к своему дяде Ганьону или двоюродному брату Марсиалю Дарю, которые обладали несметным числом женщин, хотя и не прибегали к особым психологическим приемам, или, может быть, именно потому, что не прибегали к ним,— ибо Стендаль понял постепенно, что чем больше будешь вкладывать чувств, тем меньше добьешься реального успеха у женщин; «успех у женщин имеешь только в том случае, если прилагаешь для победы не более усилий, чем для выигрыша бильярдной партии»,—внушает он себе в конце концов. Значит, и здесь, по его мнению, изъян заключается в чрезмерной восприимчивой душевной организации, в избытке чувства, понижающем силу необходимого в данном случае напора: «J'ai trop de sen-sibilite pour avoir jamais le talent de Lovelace» (Я слишком чувствителен, чтобы обладать талантом ловеласа (франц.)).; он признает себя слишком тонко организованным, чтобы иметь положительный успех в жизни, и в частности успех в роли соблазнителя, каковым он был бы в тысячу раз охотнее, чем писателем, художником, дипломатом Стендалем.
Эта мысль о своей донжуанской несостоятельности постоянно угнетает Стендаля: ни над одной проблемой не раздумывал он так много и напряженно, вновь и вновь к ней возвращаясь. Именно этому нервозному, рожденному от неуверенности в себе анатомированию своего «я», и прежде всего — своей эротики, обязан он (и мы вместе с ним) столь полным проникновением в сокровеннейшие сплетения чувственных восприятий.
Он сам рассказывает, что лучше всего подготовили его как психолога любовные неудачи, малое число его побед (их он насчитывает всего шесть или семь, в том числе главным образом неоднократно бравшиеся уже другими крепости или добровольно капитулирующие добродетели); имей он, как другие, успех в любви, никогда не пришлось бы ему так упорно наблюдать женскую душу в ее тончайших и нежнейших эманациях; на женщинах научился Стендаль ставить опыты над своей душой; отчужденность и здесь создала из наблюдателя совершенного знатока.
Такое систематическое самонаблюдение заставило его необычайно рано попытаться изобразить самого себя, к чему была еще и особая, крайне своеобразная причина: этот человек, желающий познать себя до конца, то и дело о себе забывает. У Стендаля плохая или, лучше сказать, очень своевольная и капризная память; во всяком случае, на нее нельзя полагаться, и поэтому он никогда не выпускает из рук карандаша. Без устали делает он заметки — на полях книги, на отдельных листках, на письмах и прежде всего в своих дневниках. Опасение забыть что-либо из пережитого, утратить важное звено в непрерывной цепи своей жизни (этого единственного произведения искусства, над которым он работает планомерно и упорно) приводит к тому, что он сразу же записывает всякое движение чувства, всякое событие. На письме графини Кюриаль, потрясающем, раздираемом рыданиями любовном письме, он с каменною деловитостью конторщика ставит даты начала и конца их связи, он отмечает, когда и в каком именно часу он одержал окончательную победу над Анджелой Пьетрагруа; с одинаковой точностью он ведет запись своим сокровеннейшим душевным тайнам и франкам, истраченным на обед, книги или стирку белья. Непрерывно делает он пометки, всегда и обо всем; и часто создается впечатление, что думать он начинает, только взяв в руки перо. Этой нервической графомании обязаны мы шестьюдесятью или семьюдесятью томами, где во всех возможных жанрах — беллетристическом, эпистолярном, даже в анекдотах — изображен один герой — он сам (до сих пор и половина этих томов еще не опубликована). Не тщеславие и не болезненная потребность в самообнажении, но исключительно эгоистический страх, что сквозь решето его памяти прольется хотя бы капля той неповторимой субстанции, имя которой — Стендаль, сохранил нам его биографию в такой полноте.
Эту особенность своей памяти, как и все, ему присущее, Стендаль подверг анализу с прозорливостью ясновидящего. Прежде всего он устанавливает, что память его эгоистична, иначе говоря, она равнодушно опускает все то, что не относится к самому Стендалю (впрочем, разве могла бы она быть иной у него?). «Je manque absolument de memoire pour ее que ne m'interesse pas» («Я совершенно лишен памяти на те вещи, которые меня не интересуют» (франц.)).. Что не касается его лично, что не ранит, словно острый осколок, его сердце — глубоко или поверхностно,—то сразу же заживает безболезненно и бесследно. То, что не затрагивает чувств, почти не задерживается в его памяти: цифры, даты, обстоятельства, местности; он начисто забывает все подробности важнейших исторических событий, не помнит, когда встретился с женщиной, с другом (даже с Байроном и Россини); он путается в своих воспоминаниях, смещает их сознательными или бессознательными домыслами; и при этом не думает даже отрицать свой недостаток, откровенно признаваясь в нем: «Je n'ai de pretention a la veracite, qu'en ce que louche mes sentiments» («Я и не» говорю, что правдив,—если только дело не касается моих чувств» (франц.)). Лишь там, где задето его чувство, Стендаль ручается за фактическую достоверность. В одном из своих произведений он настойчиво утверждает, что никогда не берется описывать вещи в их реальности, а изображает лишь впечатление от них («Je ne pretends pas peindre les choses en elles-memes, mais seulement leur effet sur moi»),—лучшее доказательство того, что события «les choses en elles-memes» существуют для Стендаля не сами по себе, а лишь постольку, поскольку они будоражат его душу; зато в таких случаях эта абсолютно односторонняя память чувства реагирует с несравненной быстротою и точностью. Тот самый Стендаль, который вовсе не уверен, говорил ли он когда-нибудь с Наполеоном или нет, помнит ли он действительно самый переход через Большой Сен-Бернар или только виденную десятки лет спустя гравюру, где изображен этот эпизод, этот Стендаль способен с кристаллической ясностью вспомнить мимолетный жест женщины, ее интонацию, ее движение, если только они когда-либо взволновали его сердце. Емкость его памяти измеряется не важностью самого события, а только чувством, которое им вызвано. Везде, где чувство молчало, целые десятилетия затянуты плотным слоем темного тумана. И еще более странно: в тех случаях, когда чувство заговорило чрезмерно страстно, Стендаль снова лишается способности запоминать. Сотни раз, когда дело касается самых напряженных моментов его жизни (перехода через Альпы, путешествия в Париж, первой ночи любви), он снова и снова констатирует: «Я ничего об этом не помню, впечатление было чересчур сильное». Переизбыток чувства разрывает впечатление на атомы, как взрыв — гранату. Он не может по-настоящему изображать то, чего не прочувствовал, как и того, что прочувствовал слишком сильно; и его любопытство — взор, направленный вперед, и его память — взор, направленный назад, обращены только на интимнейшие детали душевной жизни.
Таким образом, воспоминание может выкристаллизироваться у Стендаля только тогда, когда почва его сердца напоена влагой взволнованных чувств, но не наполнена бурным, дико низвергающимся потоком истинной страсти. Вне этого круга чувств память Стендаля (как и его художественная мощь) не безупречна: «Je ne retiens que ce qui est peinture humaine. Hors de la je suis nul» («Я запоминаю только то, что относится к изображению человека. Все прочее проходит мимо меня» (франц.)). ,— в памяти Стендаля удерживаются прочно только те впечатления, которые усилены откликом в его душе. Потому этот решительный эгоцентрик не может считаться очевидцем даже собственной биографии: он, собственно говоря, неспособен представлять себя самого в прошедшем, он может только чувствовать себя в прошедшем. Обходным путем, через отражение событий в его душе, восстанавливает он их подлинный ход, никакие механические приемы запоминания ему не помогают, вместо того, чтобы припоминать, он придумывает, «il invente sa vie» («Он выдумывает свою жизнь» (франц.)), сочиняет ее, опираясь на чувства. Таким образом, в его автобвго-графии есть нечто от романа, в его романах — нечто от автобиографии, так что и там и тут произведения Стендаля являются романтической реальностью.
Поэтому с точностью Стендаль вспоминает только отдельные частности, детали; не следует от него ждать столь законченного изображения собственного мира, как, например, «Поэзия и правда» Гете. И, создавая собственную биографию, Стендаль, естественно, оказывается мастером отрывка, импрессионистом: ему на роду написано создать ее в форме дневника, записи за один день, наскоро закрепленной на бумаге мимолетной мысли. Действительно, он начинает свой портрет с разрозненных, случайных черточек и заметок в том самом «Journal», в дневнике, который он ведет десятки лет, предназначая его, разумеется, только для себя (un tel journal n'est fait que pour celui qui 1'ecrit) («Такой дневник ведется только для того, кто его пишет» (франц.)). Ho, впрочем, разве может Стендаль когда-нибудь не быть раздвоенным, не идти в обход, не усложнять? Вот и этот дневник предназначается для двойного «я»: для того, которое пишет и упивается собой в 1801 году, и для другого, будущего Стендаля, которому он, собственно, и намерен изложить и объяснить свою жизнь («се journal est fait pour Henri, s'il vit encore en 1821. Je n'ai pas d'envie de lui donner occasion de rire aux depens de celui qui vit aujourd'hui» («Этот дневник предназначается для Анри, если он еще будет жив в 1821 г. Я охотно готов дать ему случай посмеяться над сегодняшним Анри» (франц.)). В своем неудержимом стремлении найти себя, объяснить себе себя, познать себя и тем возвыситься, «de se perfectionner dans Tart de conaitre et d'emouvoir ГЬотте» («Усовершенствоваться в искусстве узнавать и волновать людей» (франц.)) девятнадцатилетний юноша ставит себя под контроль своего будущего, более умного «я», «Henri plus mefi-ant» («Более недоверчивого Анри» (франц.)), более трезвого и холодного Стендаля, которому он желает представить эти «Memoires pour servir a Fhistoire de ma vie» ( «Записки, которые послужат для создания истории моей жизни» (франц.)), словно этот мальчик в самом деле знает, что когда-нибудь взрослый мужчина будет жадно искать материалов для цельного автопортрета.
Здесь налицо одно из наиболее таинственных проявлений стендалевского гения — его пророческая подготовка к тому, чтобы стать самим собой: не ведая будущей формы своего выражения, без всякого обдуманного намерения Стендаль очень рано начинает с самого целесообразного — с фиксации отдельных мгновений душевной жизни, с накопления самых ценных, самых естественных впечатлений. Он упорно держится своего правила упорно удерживать все, что попадается ему в руки, отмечать все эти «petits faits vrais», эти мелочи, песчинки, которые позднее в песочных часах опыта будут отмерять ход его жизни. Но сначала — только поскорее записать, только удержать эти малые впечатления, пока они горячи, пока они беспокойно бьются в руке, как сердце пойманной птички! Не дать им упорхнуть, ловить и хватать все, но ничего не доверять памяти, этому ненадежному потоку, который все смывает и уносит в своем беге! Без боязни как попало складывать в просторный сундук пустяки, детские игрушки чувства: кто знает, может быть, став взрослым, склонишься охотнее всего над простенькими сувенирами своего утихшего сердца! Гениальный инстинкт побуждает юношу заботливо собирать и хранить эти моментальные снимки своих чувств; зрелый мужчина, опытный психолог, художник-мастер с чувством благодарности и со знанием дела создает на их основе величавую картину своей юности, свое жизнеописание, которое он назовет «Анри Брюлар», для этого чудесного романтического взгляда стареющего писателя в свое детство.
Ибо лишь очень поздно, так же поздно, как и к своим романам, приступает Стендаль к сознательному духовному воссозданию своей юности в автобиографическом сочинении, поздно и в лирическую минуту меланхолического расставания с прошлым. На ступенях церкви Сан-Пьетро и Монторио в Риме сидит пожилой человек и раздумывает о своей жизни. Еще два-три месяца, и ему исполнится пятьдесят; ушла, навсегда ушла молодость, а с нею женщины и любовь. Пора, кажется, задать вопрос: «Чем же я был? Что я собою представляю?» Миновало время, когда сердце исследовало само себя, чтобы стать сильнее, чтобы быть готовым к новым взлетам, новым приключениям, и теперь пора подвести итоги, оглянуться на самого себя и не заглядывать больше вперед, в неизвестность. И вечером, только что вернувшись со скучного раута у посланника (скучного потому, что больше не одерживаешь побед над женщинами и устаешь от бессвязной беседы), он решает внезапно: «Нужно описать свою жизнь! А когда это будет сделано, я, может быть, года через два-три пойму наконец, каким же я был: весельчаком или меланхоликом, умным или тупицей, мужественным или трусливым и прежде всего счастливым или несчастным». И вот, с тоскою оглядываясь назад в поисках истинного смысла своего существования, стареющий Стендаль решает выполнить то, что предугадывал мальчик: дать цельное описание своей жизни, до конца познать себя, дорисовав свой автопортрет до конца.
Легко сказать, но трудно выполнить! Ибо Стендаль решил быть в этом «Анри Брюларе» (которого он пишет шифром, чтобы укрыться от постороннего любопытства) «попросту правдивым» — «simplement vrai»; но как трудно — он знает это — быть правдивым, оставаться правдивым в отношении себя самого, лавировать между многочисленными капканами тщеславия, особенно когда память у тебя такая непрочная, такая своевольная! Как не заблудиться в сумрачном лабиринте минувшего, как отличить светоч от блуждающего огонька, как избежать лжи, назойливо поджидающей, в обличье истины, за каждым поворотом дороги? И Стендаль, психолог, находит — впервые и, может быть, единственный из всех — гениальный способ не попасться в ловушку услужливого фальшивомонетчика — воспоминания, избежать неискренности, способ этот — писать, не откладывая пера в сторону, не перечитывая, не передумывая (je prends pour principe de ne pas me gener et cTeffacer jamais) («Я поставил себе за правило не стесняться и ничего не стирать» (франц.)), доверяя первому побуждению как самому честному «pour не mentir par vani-le» («Чтобы не лгать из тщеславия» (франц.)). Попросту откинуть всякий стыд, всякие опасения, давать самым неожиданным признаниям вырваться прежде, чем судья и цензор там, внутри, опомнится. Не давать художнику времени стилизовать, приукрашивать сказанное! Работать не как живописец, а как фотограф-моменталист, то есть каждый раз фиксировать порыв чувства в самом характерном повороте, прежде чем он примет искусственную театральную позу и кокетливо повернется к наблюдателю!
Стендаль пишет воспоминания о самом себе, не отрывая пера, в один присест, он никогда не перечитывает написанное, не заботится о стиле, о цельности, о рельефности до такой степени, словно набрасывает письмо к приятелю: «J'ecris ceci sans mentir, j'espere, sans me faire illusion, avec plaisir, comme une lettre a un ami» («Я пишу это и надеюсь, что не лгу и не строю себе никаких иллюзий, пишу с удовольствием, как письмо к другу» (франц.)). В этой фразе верно каждое слово: Стендаль пишет свой автопортрет, «как он надеется», искренне, «не строя себе никаких иллюзий», с «удовольствием», и «как частное письмо» и притом, «чтобы не лгать в художественной форме, как Жан Жак Руссо». Он сознательно жертвует красотой своих мемуаров ради искренности, искусством ради психологии.
В самом деле, с чисто художественной точки зрения, «Анри Брюлар», так же, как и его продолжение, «Souvenirs d,un egotiste» («Воспоминания эготиста» (франц.)), представляют достижения сомнительные: и то и другое набросано слишком поспешно, небрежно, бессистемно. Всякий вспомнившийся ему эпизод Стендаль с быстротой молнии заносит в книгу, не заботясь, подходит ли он к данному месту или нет. Так же точно, как и в его записных книжках, высокое оказывается в непосредственном соседстве с мелким, отвлеченные общие места — с интимнейшими личными признаниями, и самозабвенное многословие нередко задерживает нарастание драматизма. Но именно эта непринужденность, эта работа спустя рукава позволяет ему пускаться на такие откровенности, из которых каждая, как психологический документ, ценнее иного тома in folio. Признания столь решительные, как пресловутый рассказ о рискованном влечении к матери в о смертельной, звериной ненависти к отцу, о чувствах, которые трусливо прячутся у других в дальние уголки подсознания, никогда не осмеливаются вырваться наружу, пока цензор бдит; эти интимнейшие детали контрабандно переходят границу — иначе выразиться трудно — в моменты, когда моральная бдительность сознательно приглушена. Только благодаря своей гениальной психологической системе — не давать ощущениям времени завить локоны «красивости» или «морали», навести на себя румяна стыдливости — ловит Стендаль эти детали во всей их щекотливости в такие минуты, когда от всякого другого, более неуклюжего и медлительного, они с криком отпрянули бы прочь: обнаженные и еще не успевшие устыдиться, эти застигнутые врасплох грехи и чудачества, внезапно очутившись на чистом листе бумаги, впервые глядят прямо в глаза человеку (ибо некоторые подробности никто еще до этого неустрашимого Крысолова не выманивал из их потаенных нор). Какие странные, трагические и дикие страхи, какие мощные взрывы демонического гнева возникают в этом детском сердце! Можно ли забыть сцену, где маленький Анри, этот затравленный, одинокий ребенок, «падает на колени и благодарит бога» за то, что умерла ненавистная тетка Серафи («один из двух дьяволов, посланных на меня в моем несчастном детстве» — Другим был отец)? И тут же рядом — ибо чувства у Стендаля перекрещиваются как ходы лабиринта — мимолетное замечание, что даже этот дьявол однажды, на одну (в точности описанную) секунду возбудил в нем раннее эротическое чувство. Какое глубинное смешение изначальных ощущений! И какое нужно мастерство, чтобы так ясно разобраться в их дикой путанице, какая нужна смелость, чтобы так открыто в них признаться! Едва ли кто-нибудь до Стендаля постиг, как многосложен человек, как близко соприкасаются у кончиков его нервных волокон противоречивые стремления и как еще не оперившаяся детская душа содержит уже в себе, в тончайших наслоениях, пласт за пластом, все пошлое и возвышенное, грубое и нежное; именно с этих случайных, не замеченных им самим открытий зачинается в его автобиографии искусство анализа. Стендаль, первым из всех, отказывается от намерения создать свой монолитный образ — намерения, присущего даже Жан Жаку Руссо (не говоря уже о таких наивных создателях автопортретов, как Казанова, для которых их «я» не только нечто близкое и постижимое, но и единственное средство постигнуть и охватить жизнь); Стендаль отчетливо сознает, как спутаны, перепутаны, запутаны в нем многие пласты, и, словно археолог, по осколку вазы, по надписи на камне получающий представление о том, какие древние гигантские эпохи оставили след в этом слое, он открывает по ничтожным намекам бесконечные области души человеческой, узнает ее властителей и тиранов, ее войны и битвы. Производя в самом себе раскопки, реконструируя самого себя, он пролагает своим преемникам и последователям путь к новым смелым завоеваниям. Едва ли простое любопытство к самому себе одного человека оказалось когда-либо более творческим и чреватым новыми открытиями, чем эта небрежная, но зато предпринятая гением самопознания попытка создать свой автопортрет.
Ибо именно эта небрежность, это безразличие к форме и построению, к потомству и литературе, к морали я критике, великолепная интимность и самоуспокоенность стендалевской попытки делают «Анри Брюлара» несравненным психологическим документом. В романах своих Стендаль хотел все-таки быть художником,— здесь он только человек, индивид, одушевленный любопытством к самому себе. В его автопортрете неописуемая прелесть отрывочности и непреднамеренная правдивость импровизации; именно отсутствие окончательной определенности, законченности сохраняет для нас живым очарование его личности; Стендаля никогда не узнаешь до конца ни по его роману, ни по его автобиографии. Чувствуешь непрестанное влечение разгадать его загадочность, узнавая, понять его и, поняв, узнать. Этот дух-искуситель манит каждое новое поколение попробовать на нем свои силы. Так и поныне продолжает его сумрачная, холодная и пылкая душа с ее трепетными нервами и трепетным разумом заражать страстью все живое; воплотив самого себя, он вдохнул в новое поколение свое любопытство и свое искусство душевидца и, как истинный ценитель и прирожденный поклонник своей неповторимости, научил нас всей ослепительной прелести самоизучения и самонаблюдения.
СТЕНДАЛЬ В СОВРЕМЕННОСТИ
Je serai compris vers 1900.
Меня поймут около 1900 г. Стендаль.
Стендаль перелетел через целое столетие — девятнадцатое; он взял старт в dix huitieme (Восемнадцатый век (франц.))., оттолкнувшись от грубого материализма Дидро и Вольтера, и приземлился в самой гуще нашей эпохи…»
КОРИДОРЫ, ДВЕРИ И КОМНАТЫ.
Лабиринт жизни имеет коридоры, двери и комнаты.
После рождения двери открываются одна за другой. Научились сидеть - это новые возможности, можно достигнуть до чего-то нового. Но маршрут становится все сложнее и сложнее.
Научились читать - это одни двери, одни возможности. Не научились - другие двери и коридоры. Детство прекрасно тем, что все новые двери открываются и почти никакие не закрываются. Во всяком случае, их хлопки незаметны в общем шуме открываемых дверей. Правда, если в раннем возрасте новый язык не начали учить - говорить без акцента на нем уже не возможно. Не начали фигурным катанием заниматься - дверь чемпиона мира уже закрыта.
Все реже открываются новые двери, все чаще иные из них закрываются, и человек начинает вполне серьезно выбирать, какую из них открыть, в какой новый коридор заглянуть. Иногда он стучится и в уже закрывшуюся дверь – случается, что ее удается открыть или хотя бы приоткрыть - чтобы заглянуть и сказать: “Мне и в само деле не туда”, а иногда и нет.
Теперь двери чаще закрываются, чем открываются, и многие ровесники остались или успели оказаться за закрытыми дверями. Все меньше дверей в коридорах. Иной раз человек попадает в комнату, где выход там же где и вход и торопится поскорее уйти.
Вот, наконец, и входная дверь, она всегда не заперта. И, наконец, человеку удается выбраться из этого ужасно запутанного дома жизни. Где он теперь и что с ним? Только выбравшись из дома, он понимает, где он собственно находился. И если снова вернется в дом, будет знать путь.
Идти в обратном направлении - большое искусство. Имеющий путь идет по жизни, как по своему дому, знает какие двери открывать, а в какие не стучаться. Он никогда не хлопнет за собой дверью, и не закроет ее за собой окончательно, чтобы не возвращаться.
Не закрывайте за собой, и тем более не захлопывайте двери. Оставляйте возможность воспользоваться ими снова при необходимости. Не говорите себе: этот человек или эта дорога никогда не понадобятся. Этого вы знать не можете. Ничто так не бывает нужно, и обидно, как дверь, не осторожно захлопнутая вами.
Человек не может не совершить необратимых поступков. Наступит на веточку и она сломается. Поймает рыбу, и она жить больше не будет. Но когда человек выбирает в раздумье, между поступками, лежащими на витрине будущего, он обратит свое внимание не только на цену, но и на то, в какой валюте эту цену предстоит платить.
Обратимое и не обратимое - валюты разные. Прежде, чем сказать, подумай - сумеешь ли вернуть это слово, если понадобится. Прежде чем сделать, не испортишь ли что-либо, пусть и малое, но не поправимо.
Точность поведения вовсе не исключает его мягкости. Именно точность освобождает от применения излишней неумной и травмирующей силы. Искусство обратимого и необратимого - искусство владения временем.
БОРЬБА ЗА ПРОШЛОЕ, НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ.
Борьба на войне трудна. Наиболее бесцельна борьба за прошлое. Предельный ее случай- месть. Месть - это попытка изменить прошлое. Но его не изменишь. Можно изменить лишь в своем воображении. Поэтому месть - скрытая форма сумасшествия. Склонный к мести противник не может быть в здравом уме и в других вопросах. Все решения "потому что" - слабая форма мести. Мести не обязательно людям. Может быть, вещам, животным, погоде.
Малый ребенок, лишенный еще здравого смысла, может ссылаться на месть как на причину даже в случае, когда эта месть последовала ранее отомщаемого поступка: чего он меня толкнул! А толкнул-то потом, после твоего удара! И как трудно объяснить малому ребенку изъян в его агрессивной логике, так трудно бывает и удержать взрослого от мести. От желания повлиять на прошлое.
Человек, не имеющий пути, так или иначе, реже или чаще, не в ладу со временем. Как не в ладу со временем бывает ребенок. Сама жизнь – это способ уложения отпущенного на нее времени. И то, что для него сначала, а что потом, и делает человека человеком, таким как он есть.
Борьба за настоящее - самый кровавый вид борьбы. Конфронтация тут наибольшая: Отдай сейчас же! Отпусти! Стой! Немедленно отвечай! Накаляются страсти. Это удары твердого о твердое. Искры и потери. Потные тела и взъерошенные волосы. Или - или.
Искусный воин ее избегает как бездарную. И постоянно ставит противника в положение, когда бороться за настоящее уже поздно. Борьба за будущее - единственный вид борьбы, достойный искусного.
Борьбу за настоящее он может начать с одной целью - зафиксировать капитуляцию противника. Мы, конечно, не говорим об обманных ходах. В качестве таковых может выступать и показная борьба за настоящее или прошлое. Противник готов оборонять высоту и отбить атаку. Эта атака и была бы борьбой за настоящее. Но если совершен успешный обход, то противник может поспешно оставить эту высоту без всякого боя.
Правильное ведение борьбы за будущее избавляет от борьбы за настоящее. Кто хочет прямого столкновения - подталкивает к борьбе за настоящее: нет, пусть он тебе сейчас ответит! Не отпускай!
Кто хочет конфликт уладить, переводит борьбу за будущее: ну хорошо, а потом что ты будешь с этим делать? Ему же и отдашь! Пусть забирает, посмотрим, как он потом обратится к нам с какой-нибудь просьбой.
Кто хочет вывести человека из себя, лишить его здравого рассудка, поминает о прошлом: как он тебя при всех! Но борьба за будущее не должна закрывать противнику возможности увидеть путь, а приближать его к видению пути. Никогда не делайте из противника еще большего противника.
ПОКАЖИ ВРАГУ ДОРОГУ К ЖИЗНИ.
Правительственные войска окружили в горах шайку разбойников. Разбойников было много, они хорошо вооружены, и провианта у них было предостаточно. Правительственные войска несли большие потери, но ничего не могли поделать. Тогда обратились к одному очень старому полководцу за советом.
Он расспросил о характере окружения, убедился, что там и мышь не проскочит, и сказал:
- Конечно, они будут сопротивляться до последнего. Вы отняли у них дорогу к жизни. Им ничего не остается, как стоять насмерть!
Покажи врагу дорогу к жизни! Приоткрой невзначай проход в неприметном месте. Их много и они разные. Есть и раскаявшиеся, и насильно забранные в шайку. Есть и просто трусы. Они побегут. И одного почтового чиновника хватит, чтобы повязать их всех!
Так и сделали. Разбойники были схвачены, доставлены в столицу и казнены. Думай не только о том, как будет хорошо, если ты победишь. Но о том, как именно противник будет побежден. Что значит для него поражение, и по какой дороге он к нему пойдет. Эта дорога для него должна быть удобна, комфортна или, в худшем случае, приемлема на каждом этапе. Идеально, это ковровая дорожка с чашкой кофе на конце.
Если противник в отчаянии и не мыслит себе никакой иной технологии, кроме борьбы, его трудно победить. Показать ему технологию поражения - вот задача. Мало настаивать на том, чтобы человек признал, что сказал правду. Надо сделать такое признание приемлемым для него. Помочь ему сохранить лицо. Позволить и при проигрыше сохранить самоуважение и надежду на уважение других.
Если кто-то сказал нет, прежде чем настаивать на изменении ответа, надо позаботиться о том, чтобы сообщить какие-нибудь дополнительные обстоятельства. Чтобы он мог сказать: так это другое дело, что же вы раньше не говорили! Иначе и захочет изменить свое мнение, да неудобно будет.
Забота о противнике предполагает отчетливое представление обо всех этапах его поражения. О том, чтобы каждый был как бы не хуже предыдущего, а все вместе вели к поражению.
Догоняя убегающего вооруженного противника нельзя преследовать его слишком напористо. Иначе обернется и будет стоять насмерть. Нельзя и улыбкой показать, что победа уже за вами. Иначе спохватится: я еще не сказал да! Я еще никакого согласия не давал! И придется начинать все сначала, только будет теперь труднее.
Обсуждайте с ним обстоятельства будущей, после его поражения, жизни, отойдя так далеко от настоящего момента в будущее, чтобы он был согласен вести такое обсуждение. Взгляд из будущего подготовляет настоящее.
из книги В. Тарасова "Принципы жизни".
«Серебряный век» мемуары, Москва, изд. «Известия», 1990г.
…
Вл. Ходасевич «Некрополь» (Конец Ренаты, Брюсов, Андрей Белый)
«…В поэзии он любил те же «перестановки и сочетания». С замечательным упорством и трудолюбием он работал годами над книгой, которая не была — да и вряд ли могла быть закончена: он хотел дать ряд стихотворных подделок, стилизаций, содержащих образчики «поэзии всех времен и народов»! В книге должно было быть несколько тысяч стихотворений. Он хотел несколько тысяч раз задушить себя на алтаре возлюбленной Литературы — во имя «исчерпания всех возможностей», из благоговения перед «перестановками и сочетаниями».
Написав для книги «Все напевы» (построенной по тому же плану) цикл стихотворений о разных способах самоубийства, он старательно расспрашивал знакомых, не известны ли им еще какие-нибудь способы, «упущенные» в его каталоге.
По системе того же «исчерпания возможностей» написал он ужасную книгу: «Опыты» — собрание бездушных образчиков всех метров и строф. Не замечая своей ритмической нищеты, он гордился внешним, метрическим богатством.
Как он радовался, когда «открыл», что в русской литературе нет стихотворения, написанного чистым пэоном первым! И как простодушно огорчился, когда я сказал, что у меня есть такое стихотворение и было напечатано, только не вошло в мои сборники.
- Почему ж не вошло? — спросил он.
- Плохо,— отвечал я.
- Но ведь это был бы единственный пример в истории русской литературы!
В другой раз не мне было суждено огорчить его. К общеупотребительным рифмам смерть — жердь — твердь он нашел четвертую — умилосердь — и тотчас написал на эти рифмы сонет. Я поздравил его, но пришедший С. В. Шервинский2 сказал, что «умилосердь» уже есть у Вячеслава Иванова. Брюсов сразу погас и осунулся.
Быть может, все в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов...
[«Поэту»]
Это двустишие Брюсова цитировалось много раз. Расскажу об одном случае, связанном не прямо с этими строчками, но с мыслью, в них выраженной.
В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать вскоре после отъезда Нины Петровской. Если не ошибаюсь, его самого познакомила с Львовой одна стареющая дама, в начале девятисотых годов фигурировавшая в его стихах. Она старательно подогревала новое увлечение Брюсова.
Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой, родители ее жили в Серпухове; она училась в Москве на курсах. Стихи ее были очень зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка. Она сильно сутулилась и страдала маленьким недостатком речи: 3 начале слов не выговаривала букву «к»: говорила «'ак» вместо «как», «'оторый», «'инжал».
: Мы с ней сдружились. Она всячески старалась сблизить меня с Брюсовым, не раз приводила его ко мне, с ним приезжала ко мне на дачу.
Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо молодился, искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в духе Игоря Северянина и посвятил ее Наде. Выпустить эту книгу под своим именем он не решился, и она явилась под двусмысленным титулом: «Стихи Нелли. Со вступительным сонетом Валерия Брюсова». Брюсов рассчитывал, что слова «Стихи Нелли» непосвященными будут поняты, как «Стихи, сочиненные Нелли». Так и случилось: и публика, и многие писатели поддались обману. В действительности подразумевалось, что слово «Нелли» стоит не в родительном, а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвященные Нелли. Этим именем Брюсов звал Надю без посторонних.
С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова — между ней и домашним очагом. С лета 1913 года она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер — подарок Брюсова. Это был тот самый браунинг, из которого восемь лет тому назад Нина стреляла в Андрея Белого. В конце ноября, кажется — 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Шершеневичу26: «Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф». Шершеневич не мог пойти — у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне -меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.
Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Врюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади. Я согласился поехать в «Русские ведомости» и в «Русское слово».
Надю хоронили на бедном Миусском кладбище, в холодный метельный день. Народу собралось много. У открытой могилы, рука об руку, стояли родители Нади, приехавшие из Серпухова, старые, маленькие, коренастые, он — в поношенной шинели с зелеными кантами, она — в старенькой шубе и в приплюснутой шляпке. Никто с ними не был знаком. Когда могилу засыпали, они, как были, под руку, стали обходить собравшихся. С напускною бодростью, что-то шепча трясущимися губами, пожимали руки, благодарили. За что? Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, все видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю. Несчастные старики этого не знали. Когда, они приблизились ко мне, я отошел в сторону, не смея взглянуть им в глаза, не имея права утешать их.
Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда — в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной «встрече»... На ближайшей среде «Свободной эстетики», в столовой Литературно-художественного кружка, за ужином, на котором присутствовала «вся Москва» — писатели с женами, молодые поэты, художники, меценаты и меценатки,— он предложил прослушать его новые стихи. Все затаили дыхание—и не напрасно: первое же стихотворение оказалось декларацией. Не помню подробностей, помню только, что это была вариация на тему;
Мертвый, в гробе мирно спи,
Жизнью пользуйся живущий,
а каждая строфа начиналась словами: «Умершим — мир!» ( В стихотворении В. Брюсова «Умершим мир!» есть такие строки:
Умершим мир! Но мы, мы дышим.
Пока мо жилам бьется кровь,
Мы те призывы жизни слышим
И твой священный зов, Любовь!)
Прослушав строфы две, я встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию. За дверью я пожалел о своей поездке в «Русское слово» и «Русские ведомости»…»
Н Берберова «Курсив мой»
«Среди наиболее значительных работ последнего десятилетия — книги «Железная женщина. Рассказ о жизни М. И. Закревской-Бенкендорф-Будберг, ,о ней самой и ее друзьях» (Нью-Йорк, 1981) и «Люди и ложи. Русские масоны XX столетия» (Нью-Йорк, 1986). В этой второй книге, помимо написанных с объективистских позиций исторических очерков масонства в России и эмиграции, помещен составлявшийся в течение многих лет на основе кропотливых архивных разысканий биографический словарь в 666 имен.
Автобиография Н. Берберовой «Курсив мой» вышла впервые в 1969 году в Лондоне и Нью-Йорке в переводе на английский язык: первое русское издание с внесенными поправками появилось в 1972 году в Мюнхене. По тексту этого издания и дается настоящая выборка отрывков, посвященных литературной жизни пореволюционного Петрограда, русского Берлина и Парижа между двух войн, а также несколько фрагментов о послевоенном Париже и один (о дочери Льва Толстого Александре Львовне) — из жизни автора американских лет. Сокращения внутри текста выполнены с согласия Н. Берберовой исключительно из-за обширного его объема, они обозначены отточиями. В данной публикации реалии не комментируются — не уточняются, оставлены такими, как помнит их автор.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Эта книга — не воспоминания. Эта книга — история моей жизни, попытка рассказать эту жизнь в хронологическом порядке и раскрыть ее смысл. Я любила и люблю жизнь и не меньше ее (но и не больше) люблю ее смысл. Я пишу о себе в прошлом и настоящем и о прошлом говорю моим настоящим языком. В разное время я писала случайные очерки воспоминаний и, когда говорила о себе, чувствовала себя не совсем ловко, словно я навязывала читателю героя, которого он от меня не ждет. Здесь я буду говорить больше о себе, чем обо всех других, вместе взятых: почти все здесь будет обо мне самой, о моем детстве, молодости, о зрелых годах, о моих отношениях с другими людьми — таков замысел этой книги. Мысль моя живет не только в прошлом (как память), но и в настоящем (как сознание себя во времени). Будущего может не быть вовсе, или может быть онх) кратковременно, схематично и фрагментарно.
История моей долгой жизни имеет в моем сознании начало, середину и конец. В процессе рассказа будет ясно, в чем я вижу смысл этой жизни (и может быть — смысл всякой жизни) и где путь к этому смыслу или хотя бы — где то направление, где этот путь лежит. Я буду говорить о познании себя, об освобождении себя, о раскрытии себя, о зрелости, дающей право на это раскрытие, об одиночестве в муравьиной куче, которое для меня всегда было чем-то более соблазнительным и плодотворным, чем одиночество в гнезде...
Сейчас большинство книг в западном мире — вот уже лет пять, десять — пишутся о себе. Иногда кажется, что даже книги по математике и астрофизике стали писаться их авторами отчасти о себе. Моя задача написать о жизни осмысленно, не ставя смысла впереди жизни, будто ценишь его превыше всего, но и не ставя его позади жизни так, чтобы сквозь жизнь просвечивал ее смысл. Я хочу писать, осмысляя то, что было (и самое себя), т. е. давая факты и размышляя о них. В этом двойном раскрытии мне представляется пережитое.
Я ни в кого никогда не могла заглянуть так внимательно и глубоко, как в самое себя. Иногда я старалась, особенно в молодости, это делать, но это мало удавалось мне. Быть может, есть люди, которые умеют это делать, но я не встречала их. Во всяком случае, я не встречала людей, которые могли бы заглянуть в меня дальше, чем я это делала сама. Познай самого себя — это всегда было фактом моей жизни, который, я не могу вспомнить когда, появился в моем сознании. Не познай вообще человека, или людей, или своих друзей, но именно самого себя. Я помню хорошо, как я впервые узнала, что земля круглая, или что все взрослые когда-то были детьми, или что Линкольн освободил негров (я долго думала, что он и сам был негр, .глядя в его грустное, темное лицо), или что мой отец — нерусский. Но я не могу вспомнить, когда в моем сознании появился ф а к т о познании самой себя и смотрении внутрь себя. Сколько я помню, он всегда был во мне, только, конечно, в разное время по-разному: в шесть лет, в восемнадцать лет, в сорок лет. Кажется, мысль о познании себя всегда жила во мне, только иногда, например между двадцатью и тридцатью годами, она дремала и только смутно сосуществовала со мной, а иногда, в раннем детстве и после пятидесяти лет, она ярко и требовательно руководила мной. Во всяком случае, пребывая со мной постоянно, она была ярче и требовательней в детстве, чем в молодости, и всего сильнее и неотступнее живет со мной сейчас...
Познание себя было только первой задачей, второй было самоизменение. То есть, узнав себя, освободить себя, прийти к внутреннему равновесию, найти ответы на вопросы, распутать узлы, свести путаный и замельчанный рисунок к нескольким простым линиям. Получить то, что никогда ни отнято, ни нарушено быть не может: сознание, что эмоциональная анархия молодости, интеллектуальные игры, затянувшийся вельтшмерц и трепеты дрожащей твари XX века — позади, что нет больше страхов, суеверий, колебаний, оглядки на других и модных миражей. И значит, в обретенном равновесии найти уверенность, что эти чудовища уже никогда не сделаются навязчивыми идеями, от которых в старости нет спасения.
Процесс разрешения этих двух задач и был драгоценной частью моей жизни...
Одно убеждение постоянно жило и живет во мне, что мой век (с которым вместе я родилась и вместе старею) — единственный для меня возможный век. Я знаю, что многие судят этот век иначе. Но я сейчас говорю не о мировом благополучии или о счастье жить в своей стране, а о чем-то более широком.
Как женщина и как русская, где, в каком еще времени могла я быть счастливее? В XIX веке, среди пушкинских Нанетт и Зизи? Среди герценовских Наталий (или их воспитанниц)? Среди дочек и маменек нарождающейся буржуазии? Или ученых поборниц женского движения? Или, может быть, в XVIII столетии? Или еще раньше, когда по всей Руси спали, ели и молились молились, ели и спали молодые и старые?
Я пришла на готовое. Вокруг меня лежат сокровища — только успевай их хватать. Я свободна жить где хочу, как хочу, читать что хочу, думать обо всем, о чем хочу, так, как я хочу, и слушать, кого хочу. Я свободна на улицах больших городов, где никто не видит меня, когда я иду под проливным дождем, не зная куда и откуда, бормоча стихи; и в лесу, и на берегу моря в благословенном одиночестве и музыке, звучащей во мне; и у себя в комнате, когда закрываю дверь. Я могу знать все, что хочу знать, и я могу забыть все, что мне - не нужно. Я могу задать любой вопрос и получить на него ответ. Я выбираю своих друзей. Я счастлива, что все теоремы моих незрелых лет разрешены. Я никогда не притворяюсь — умнее, красивее, моложе, добрее, чем я есть на самом деле,— с целью казаться иной, чем я есть, потому 'что в этой неправде нет для меня никакой нужды. Я живу в невероятной, в неописуемой роскоши вопросов и ответов моего времени, которые мне близки и которые я ощущаю, как свои собственные, в полной свободе делать свой выбор: любить то и тех, кого мне хочется. Я нахожусь в центре тысячи возможностей, тысячи ответственностей и тысячи неизвестностей. И если до конца сказать правду -ужасы и бедствия моего века помогли мне: революция освободила меня, изгнание закалило, война протолкнула в иное измерение.
Освобождать себя от последствий буржуазного воспитания (тяжелая задача, которой занимаются вот уже пятьдесят лет во Франции Луи Арагон и Жан-Поль Сартр) мне было не нужно: я росла в России в те годы, когда сомнений в том, что старый мир так или иначе будет «разрушен, не было и никто всерьез не держался за старые принципы — во всяком случае, в той среде, в которой я росла. В России 1912—1916 гг. все трещало, все на наших глазах начало сквозить, как истрепанная ветошь. Протест был нашим воздухом и первым моим реальным чувством. И я только очень поздно, лет двадцати пяти, узнала, что я принадлежу по рождению к буржуазному классу. Не чувствуя с ним никакой связи (главным образом потому, что ведь вся моя жизнь прошла среди деклассированных изгнанников, какой я была сама и какими были герои моих рассказов и романов), я должна все-таки сказать, что буржуазия как класс для меня всегда была и любопытнее и интереснее, чем, например, остатки класса феодально-аристократического, и, пожалуй, так же любопытна и интересна, как и рабочий класс, но гораздо менее, чем класс так называемой интеллигенции, деклассированной или нет, к которому я чувствую себя наиболее близкой...
Мне было десять лет, когда мне в голову пришла странная мысль о необходимости скорейшим образом выбрать себе профессию...
Осуществление первого сильного желания выбрать, решить, найти, сознательно двинуть себя в избранном направлении дало мне на всю жизнь, как я понимаю, чувство победы, не данной свыше, но лично приобретенной,— не над окружающими, но над собой. И вот я написала на листе бумаги длинный список всевозможных занятий, совершенно не принимая во внимание того обстоятельства, что я не мальчик, а девочка и что, значит, такие профессии, как пожарный и почтальон, собственно, должны были быть исключены. Между пожарным и почтальоном, среди сорока возможностей, была и профессия писателя (я не придерживалась строго алфавитного порядка). Все во мне кипело, мне казалось, что необходимо теперь же решить, в самом срочном порядке, кем я в жизни буду, чтобы соответственно с этим начать жить. Я смотрела в свой список, словно стояла перед прилавком с разложенным товаром: мир открыт, я вошла в него, ворохом рассыпаны передо мной его ценности. Даром бери! Все твое! Хватай что можешь! Алфавитный порядок не совсем тверд в уме: мне не совсем ясен тот закоулок, где ять, твердый знак и мягкий знак играют с буквой ы в прятки. Но мир настежь открыт передо мной, и я начинаю лазать по его полкам и ящикам. И вот после долгих размышлений, в полном одиночестве и секрете, решение пришло ко мне. И тогда из меня хлынули стихи: я захлебывалась в них, я не могла остановиться, я писала их по два, по три в день, читала их самой себе, Даше, фрейлейн, родителям, знакомым, кому придется. Это суровое чувство профессии всю жизнь уже не оставляло меня, но в те годы оно, мне кажется, было не совсем обычным: ведь в десять лет я играла в игры, норовила увильнуть от приготовления уроков, стояла в углу, колупая штукатурку,— словом, была такой же, как и все дети, но рядом с этим жила постоянная мысль: я — поэт, я буду поэтом, я хочу водить дружбу с такими же, как я сама; я хочу читать поэтов; я хочу говорить о стихах. И теперь, смотря назад, я вижу, что мои две сильные и долгие дружбы были с такими же, как я, пишущими стихи, выбравшими для себя в жизни призвание, прежде чем войти в жизнь. Один расстрелян в годы сталинского террора, другая в сталинском терроре потеряла двух мужей...
Ранней весной 1915 года в зале Армии и Флота на Литейном состоялся вечер «Поэты — воинам». Это был вечер благотворительный, один из многих других (как, например, «Артист — солдату»), на которые интеллигенция ходила с увлечением. Не знаю, почему меня решили взять на этот вечер. День был будний, вернее — вечер, уроки, вероятно, опять не были готовы (училась я урывками, как-то умела «выезжать», не брезговала…
…
… Я бы сказала, что перед Ходасевичем он временами благоговел — закрывая глаза на его литературную далекость, даже чуждость. Он позволял ему говорить себе правду в глаза, и Ходасевич пользовался этим. Горький глубоко был привязан к нему, любил его как поэта и нуждался в нем как в друге. Таких людей около него не было: одни, завися от него, льстили ему, другие, не завися от него, проходили мимо с глубоким, обидным безразличием.
Было время в двадцатых годах, еще задолго до того, как он был объявлен отцом социалистического реализма, а его роман «Мать» — краеугольным камнем советской литературы, когда не слава, но влияние его пошатнулось в Советском Союзе (а любопытство к нему на Западе стало стремительно бледнеть). Последние символисты, акмеисты, боевые западники, Маяковский и конструктивисты, Пильняк, Эренбург, то новое, что пришло (и ушло) в романе Олеши «Зависть», период «Лефа», расцвет формального метода — все это работало против него. И молодая советская литература, деятели которой теперь, в шестидесятых годах, со слезой вспоминают, как их благословил в начале их поприща Горький, тогда либо с большой опаской и малым интересом, либо с сильным критическим чувством относились к его скучноватым, нравоучительным «правдивым» писаниям — в авангардной творческой фантазии вышеназванных направлений и групп факту как таковому, в его «революционном развитии», не было места. Но «Леф» был закрыт, символисты умерли, Маяковский застрелился, Пильняк был погублен, формалистам заткнули рот. И вот на первом съезде писателей, в 1934 году, после того как Горького возили «от белых вод до черных», он был объявлен великим, а «Самгин» и «Булычов» — образцами литературы настоящего и будущего.
Между тем, как ни странно, если не в литературе, то в жизни он понимал легкость, отдыхал на легкости, завидовал легкости. В Италии он любил именно легкость: танцевали ли на площади лавочники или клал кирпичи, горланя песню, каменщик — он завистливо и нежно смотрел на них, говоря, что всему причиной здесь солнце. Но в литературе он не только не понимал легкости, но боялся ее, как соблазна. Потому что от литературы всегда ожидал урока. Когда однажды П. П. Муратов читал в Сорренто свою пьесу «Дафнис и Хлоя», он был так раздражен этой комедией, что весь покраснел и забарабанил пальцами по столу, книгам, коленям, молча отошел в угол и оттуда злобно смотрел на всех нас. А между тем в прелестной этой вещи (которая носит на себе сильную печать времени, то есть танцующей на вулкане послевоенной Европы, и которая насквозь символична) было столько юмора и полное отсутствие какой-либо дидактики, и чувствовалось, что автор ничего не принимает всерьез (пользуясь своим на то правом, которое, впрочем, дано каждому из нас): ни себя, ни мира, ни автору «Матери», ни всех нас, ни вот эту самую свою комедию, которую даже не собирается печатать и которую, может быть, писал шутя (а может быть, и нет).
В русской жизни было мало юмора, а теперь его нет совсем. И в русском человеке — говорю только на основании собственного опыта, не по словам других людей или на основании прочтенных книг — юмора тоже маловато. Не потому его нет в людях, что его мало было и есть в жизни, а его мало в жизни потому, что его недостаточно в людях. Особенно же — в той части интеллигенции, к которой принадлежал Горький; все принималось всерьез, и себя самих люди принимали уж слишком всерьез: Маркса приняли в такой же серьез, как царь — молитву «помазанника божия». И от этого слишком часто густая пелена поучений нависала над ними и над их писаниями.
А между тем иногда, правда редко, стена серьезности рушилась, и в пароксизме освобождающего его смеха Горький вдруг стремительно приближался ко мне. И тотчас его сознание вины появлялось у него в глазах: нельзя смеяться, когда китайские дети голодают! когда не открыта еще бацилла рака! когда в деревнях убивают селькоров! Так бывало при чтении им нашего с Максимом «журнала», «Соррентинской правды», так бывало после посещения Андрэ Жермена, одного из директоров Лионского кредита, литературного агента Горького во Франции. Этот банкир был решительно влюблен во все советское, сам же не умел самостоятельно вымыть себе рук и подставлял их не то своему лакею, не то секретарю, который всюду за ним следовал. Это был один из первых представителей так называемого «салонного большевизма», фигура комическая и жалкая. Максим и я изображали сцену мытья рук, которую мы случайно подсмотрели, и Горький хохотал до слез. Так бывало, когда мы ставили пародии на классический балет или итальянскую оперу. Но это были редкие минуты выхода из нравоучительной скорлупы, которую он себе создал. Впрочем, если перечитать его современников и единомышленников, то станет понятно, что он не создал ее себе, а она была коллективной их защитой от другого, соседнего мира, который еще во времена Добролюбова и Чернышевского сделался для подобных им «табу».
У меня долго хранилась одна фотография — это была встреча Нового, 1923 года в Саарове. На фоне зажженной елки, за столом, уставленным закусками, стаканами и бутылками, сидят Горький, Ходасевич, Белый, все трое в дыму собственных папирос, чувствуется, что все трое выпили и напустили на себя неподвижность. Слева, сложив руки на груди, очень строгая, в закрытом платье, М. Ф. Андреева, Шкловский, беззубый и лысый, 'чье остроумие не всегда доходило в этом кругу, актер Миклашевский, снимавший группу при магнии и успевший подсесть под самую елку и оттого полупрозрачный, Максим, его жена, Валентина Ходасевич и я, размалеванные под индейцев. Негатив был на стекле, и Горький, когда увидел фото, велел разбить его: фотография была «стыдной». Единственная уцелевшая карточка была выкрадена из моего архива –– она, может быть, ещё и сейчас гуляет по свету….»
Джек Лондон «Путешествие на «Снарке». Рассказы», Москва, изд. «Правда», 1991г.
«…Глава I
ВСТУПЛЕНИЕ
Началось все в купальнях Глен-Эллен. Поплавав немного, мы ложились обыкновенно на песке, чтобы дать коже подышать теплым воздухом и напитаться солнечным светом. Роско был яхтсменом. Я тоже побороздил в своей жизни моря. Поэтому рано или поздно разговор неизбежно должен был коснуться различного типа судов. Мы заговорили о яхтах и вообще о судах небольшого размера и об их мореходных качествах. Вспомнили капитана Слокума и его трехлетнее путешествие вокруг света на суденышке «Спрэй».
Мы утверждали, что совсем не страшно отправиться вокруг света на маленьком судне, ну, скажем, футов в сорок длиной... Более того, мы утверждали, что это даже доставило бы нам удовольствие. И договорились в конце концов до того, будто нам больше всего на свете хочется совершить такое плавание.
— За чем же дело стало? Поплыли! — сказали мы... в шутку. Потом, когда мы остались одни, я спросил Чармиан, нет ли у нее и в самом деле такого желания, а она сказала, что это было бы так чудесно, что просто не верится.
В ближайший же день, когда мы опять проветривали кожу на песке у купальни, я сказал Роско:
— Давайте отправимся!
Я говорил совершенно серьезно, и он так меня и понял, потому что спросил:
— А когда?
Мне нужно было построить дом на своем ранчо, разбить фруктовый сад, виноградник, посадить вокруг ранчо живую изгородь — вообще переделать кучу различных дел. Мы решили, что отправимся лет этак через пять. Но соблазн приключении одолевал нас. Почему не отправиться теперь же? Никто из нас не станет моложе через пять лет. Пусть сад, виноградник и живые изгороди разрастутся за время нашего отсутствия. Когда мы вернемся, они будут к нашим услугам. И мы тогда отлично проживем в сторожке, пока не будет выстроен дом.
Таким образом, вопрос был решен, и постройка «Снарка» началась. Мы назвали его «Снарком» просто потому, что никакое другое сочетание звуков нам не нравилось, — говорю для тех, кто будет искать в этом названии какой-то скрытый смысл.
Друзья никак не могут понять, зачем нам понадобилась эта поездка. Они беспокоятся, ахают и всплескивают руками. Никакие доводы не могут заставить их понять, что мы просто пошли по линии наименьшего сопротивления; что отправиться по морю в маленькой яхте для нас легче и удобнее, чем остаться на суше, — совершенно так же, как для них гораздо легче и удобнее остаться дома, на суше, чем отправиться по морю в маленькой яхте. Все это происходит от преувеличенной оценки своего «я». Они не могут уйти от себя. Они не могут даже временно отрешиться от себя, чтобы увидеть: то, что для них есть линия наименьшего сопротивления, вовсе не обязательно есть линия наименьшего сопротивления для других. Из собственных желаний, вкусов и предрассудков они делают аршин, которым меряют желания, вкусы и предрассудки всех других живых существ. Это очень нехорошо. Я так и говорю им. Но они не могут отрешиться от своих несчастных «я» даже настолько, чтобы выслушать меня. Они думают, что я сумасшедший. Я их понимаю. И со мной такое бывало. Мы все склонны предполагать, что если человек с нами не соглашается, значит, у него в голове что-то не в порядке.
А все потому, что сильнейший из побудителей на свете — этот тот, который выражается словами: так мне хочется. Он лежит за пределами философствования: он вплетен в самое сердце жизни. Пусть, например, разум, опираясь на философию, в течение целого месяца упорно убеждает некоего индивида, что он должен делать то-то и то-то. Индивид в последнюю минуту может сказать «я так хочу» и сделает что-нибудь совсем не то, чего добивалась философия, и философия оказывается посрамлена. Я так хочу — это причина, почему пьяница пьет, а подвижник носит власяницу; одного она делает кутилой, а другого анахоретом; одного заставляет добиваться славы, другого — денег, третьего — любви, четвертого — искать бога. А философию человек пускает в ход по большей части только для того, чтобы объяснить свое «хочу».
Так вот, если вернуться к «Снарку» и к вопросу, почему я захотел совершить на нем путешествие вокруг света, я скажу так. Мои «хочу» и «мне нравится» составляют для меня всю ценность жизни. А больше всего я хочу разных личных достижений — не для того, понятно, чтобы кто-то мне аплодировал, а просто для себя, для собственного удовольствия. Это все то же старое: «Это я сделал! Я! Собственными руками я сделал это!»
Но мои подвиги должны быть непременно материального, даже физического свойства. Для меня гораздо интереснее побить рекорд в плавании или удержаться в седле, когда лошадь хочет меня сбросить, чем написать прекрасный роман. Всякому свое. А другому, вероятно, приятнее написать прекрасный роман, чем победить в плавании или обуздать непослушную лошадь.
Подвиг, которым я, кажется, больше всего горжусь, подвиг, давший мне невероятно острое ощущение жизни, я совершил, когда мне было семнадцать лет. Я служил тогда на трехмачтовой шхуне, плававшей у японского побережья. Мы попали в тайфун. Команда провела на палубе почти всю ночь. Меня разбудили в семь утра и поставили к штурвалу. Паруса были убраны до последнего лоскутка. Мы шли под голым рангоутом, однако шхуна неслась ходко. Высокие волны катились редко, на расстоянии в одну восьмую мили друг от друга, а ветер срывал их пенящиеся верхушки, и воздух до того был насыщен водяной пылью, что дальше второй волны ничего не было видно. Шхуна, собственно, почти не слушалась руля. Она то и дело принимала воду то правым, то левым бортом, беспорядочно тыкалась носом то вверх, то вниз, рыская по всём румбам от юго-запада до юго-востока, и каждый раз, когда налетающая волна поднимала ее корму, грозила развернуться бортом к ветру. А это означало верную гибель и для судна и для всей команды.
Я стал к штурвалу. Капитан несколько минут наблюдал за мною. Он, очевидно, боялся, что я слишком молод и что у меня не хватит ни силы, ни упорства. Но после того, как я несколько раз удачно выровнял шхуну, он спустился вниз завтракать. Весь экипаж находился внизу, так что если бы шхуна перевернулась, никто не успел бы выскочить на палубу.
В продолжение сорока минут я стоял у штурвала один, держа в руках бешено скачущую шхуну и двадцать две человеческих жизни. Один раз нас залило с кормы. Я видал, как волна налетает, и, почти захлебываясь под многими тоннами обрушившейся на меня воды, я все-таки не дал шхуне лечь на бок и не бросил штурвала. Через час меня сменили –– я был весь в поту и совершенно без сил. Но все-таки я выполнил свое дело. Своими собственными руками я удержал шхуну на правильном курсе и провел сотню тонн дерева и железа через несколько миллионов тонн воды и ветра.
Я был счастлив потому, что мне это удалось, а вовсе не потому, что двадцать два человека знали об этом. Через год половина из них умерла или разбрелась по белу свету, но моя гордость не уменьшилась от этого. Впрочем, я должен сознаться, что небольшую аудиторию я все-таки иметь не прочь. Только она должна быть совсем-совсем небольшая и состоять из людей, которые любят меня и которых я тоже люблю. Если мне удается совершить перед ними что-нибудь выдающееся, я чувствую, что оправдываю этим их любовь ко мне. Но тут уже нечто совсем другое, чем удовольствие от самого свершения. Это удовольствие принадлежит мне одному безраздельно и совершенно не зависит от присутствия или отсутствия свидетелей. Удача приводит меня в восторг. Я весь загораюсь. Я чувствую в себе особенную гордость, которая принадлежит мне и только мне. Это что-то физическое. Все фибры моего существа радостно трепещут от гордости. И это, конечно, вполне естественно. Человек испытывает глубочайшее удовлетворение оттого, что ему удалось так хорошо приспособиться к среде. Удачное приспособление к среде — вот что такое успех.
Жизнь живая — это жизнь успеха; успех — биение ее сердца. Преодоление большой трудности — это всегда удачное приспособление к суровой, требовательной среде. Чем больше препятствия, тем больше удовольствие от их преодоления. Возьмите, например, человека, который прыгает с трамплина в воду: он делает в воздухе полуоборот всем телом и попадает в воду всегда головой вперед. Как только он оттолкнется от трамплина, он попадает в непривычную, суровую среду, и столь же сурова будет расплата, если он не справится с задачей и упадет на воду плашмя. Разумеется, ничто, собственно, не заставляет его подвергать себя риску такой расплаты. Он может спокойно остаться на берегу в безмятежном и сладостном окружении летнего воздуха, солнечного света и устойчивой неподвижности. Но что поделаешь, человек создан иначе! В короткие мгновения полета он живет так, как никогда не жил бы, оставаясь на месте.
Я, во всяком случае, предпочитаю быть на месте этого прыгуна, чем на месте субъектов, которые сидят на берегу и наблюдают за ним. Вот почему я строю «Снарк». Что поделаешь, так уж я создан. Хочу так — и все тут. Поездка вокруг света сулит мне богатые, полноценные мгновения жизни. Согласитесь со мной на одну минуту и посмотрите на все с моей точки зрения. Вот перед вами я, маленькое животное, называемое человеком, комочек живой материи, сто шестьдесят пять фунтов мяса, крови, нервов, жил, костей и мозга, — и все это мягко, нежно, хрупко и чувствительно к боли. Если я ударю тыльной стороной руки, совсем не сильно, по морде непослушной лошади, я рискую сломать себе руку. Если опущу голову на пять минут под воду, то я уже не выплыву, — я захлебнусь. Если упаду с высоты двадцати футов — разобьюсь насмерть. Мало того, я существую только при определенной температуре. Несколькими градусами ниже — и мои пальцы и уши чернеют и отваливаются. Несколькими градусам! выше — и моя кожа покрывается пузырями и лопается, обнажая больное, кровоточащее мясо. Еще несколько градусов ниже или выше — и свет и жизнь внутри меня гаснут. Одна капля яду от укуса змеи — и я не двигаюсь и никогда больше не буду двигаться. Кусочек свинца из винтовки попадает мне в голову — и я погружаюсь в вечную тьму.
Хрупкий, беспомощный комочек пульсирующей протоплазмы — вот что такое я. Со всех сторон меня окружают стихии природы, грандиозные опасности, титаны разрушения — чудища, чуждые сострадания, которым до меня дела не больше, чем мне до той песчинки, которую я топчу ногами. Им вовсе нет до меня дела. Они не ведают о моем существовании. Это силы неразумные, беспощадные, не разбирающие добра и зла. Циклоны и самумы, молнии, водовороты, трясины, приливы и отливы, землетрясения, грохочущие прибои, что налетают на каменные утесы, волны, что заливают палубы самых больших кораблей, слизывая с них людей и лодки. И все эти бесчувственные чудища знать ничего не знают о слабеньком, чувствительном создании, сотканном из нервов и недостатков, которое люди называют Джеком Лондоном и которое о себе довольно высокого мнения и даже считает себя существом высшего порядка.
И вот в хаосе столкновений всех этих грандиозных и опасных титанов я должен прокладывать себе дорогу. Комочек жизни, называемый «я», хочет восторжествовать над ними всеми. И всякий раз, когда комочек жизни, называемый «я», ухитряется провести их или обуздать и заставить работать на себя, он склонен считать себя богоравным. Это ведь совсем не плохо — оседлать бурю и чувствовать себя богом. Я осмелюсь утверждать даже, что когда комочек живой протоплазмы чувствует себя богом, это выходит гораздо более гордо, чем когда такое чувство испытывает бог.
Вот море, ветер и волны. Вот моря, ветры и волны всего мира. Вот она, самая жестокая, свирепая среда. И приспособиться к ней трудно, но приспособиться к ней — наслаждение для комочка трепещущего тщеславия, называемого «я». Я хочу! Я так создан. Это моя специфическая форма тщеславия — вот и все.
Впрочем, в путешествии на «Снарке» есть еще и другая сторона. Поскольку я живу, постольку я хочу смотреть и видеть, а увидеть целый мир — это немножко больше, чем видеть собственный городок или долину.
Мы не слишком много думали о нашем маршруте. Решено было только одно: наша первая остановка будет в Гонолулу. А куда мы направимся после Гавайских островов, мы в точности не знали. Это должно было решиться уже на месте. В общем, мы знали только, что обойдем все Южные моря, заглянем на Самоа, в Новую Зеландию, Тасманию, Австралию, Новую Гвинею, на Борнео и на Суматру, затем отправимся на север, в Японию, через Филиппинские острова. Потом очередь будет за Кореей, Китаем, Индией, а оттуда в Красное море и в Средиземное. Затем предположения становились уже окончательно расплывчатыми, хотя много отдельных деталей было установлено совершенно точно — между прочим, и то, что в каждой из европейских стран мы проведем от одного до трех месяцев.
«Снарк» будет парусником. На нем установят бензиновый двигатель, но мы будем пользоваться им только в самых крайних случаях, как, например, среди рифов, где штиль в соединении с быстрыми течениями делает всякое парусное судно совершенно беспомощным. По оснастке «Снарк» задуман так называемым «кечем». Оснастка кеча — это нечто среднее между оснасткой пола и шхуны. За последние годы признано, что оснастка пола наиболее удобна для дальних плаваний в одиночку. Кеч сохраняет все преимущества пола и в то же время приобретает некоторые выгодные качества шхуны. Впрочем, все предыдущее следует принимать пока не совсем всерьез. Это только теории. Я еще ни разу не плавал на кече и даже не видал ни одного кеча. Теоретически это все для меня неоспоримо. Однако вот погодите: выйду в открытое море и тогда смогу рассказать подробнее о всех свойствах и преимуществах кеча.
Первоначально предполагалось, что «Снарк» будет иметь сорок футов длины по ватерлинии. Но обнаружилось, что не хватит места для ванны, и поэтому мы увеличили длину до сорока пяти футов. Наибольшая ширина его — пятнадцать футов, ни трюма, ни рубки нет. Каютная надстройка, расположенная в носовой части, занимает шесть футов, а палуба совершенно пустая — только два сходных трапа и люк. Благодаря тому, что палуба не отягощена надстройками, мы будем в большей безопасности, когда многие тонны воды начнут обрушиваться на нас через борт. Широкий, вместительный утопленный в палубу кокпит с высоким ограждением и самоотливающей системой труб должен был сделать возможно более комфортабельными наши ночи и дни в дурную погоду.
Команды у нас не будет. Вернее, командой будет Чармиан, Роско и я. Мы все будем делать сами. Мы обойдем земной шар своими силами. Проплывем ли благополучно или потопим наше суденышко — во всяком случае, это все мы сделаем собственными руками. Разумеется, у нас будут повар и мальчик для услуг. Зачем нам в самом деле торчать у плиты, мыть посуду и накрывать на стол? Это мы могли бы делать с успехом и дома. Да, наконец, у нас достанет дела управляться с судном. Мне же, кроме того, придется заниматься и своим обычным ремеслом — писать книги, чтобы прокормить всю компанию и иметь возможность покупать новые паруса и снасти для «Снарка» и вообще поддерживать его в полном порядке. А потом у меня есть еще и ферма, и я должен заботиться о том, чтобы виноградник, огород и изгородь процветали в мое отсутствие. …»
Продолжение "Отрывков из книг..."(20) по адресу:
http://improvement.ru/discus/messages/14/583.html?1119591576